Вот этот самый «нефритовый стержень» при воспоминании о Настиных «персях» и не давал покоя. А уж то, что обильный нектар с бутона сейчас – возможно даже в сию минуту, своим осиным жалом снимает Иннокентий – попросту ввергало в бешенство.
Под утро он заснул, но вышло только хуже.
Мука-мучение: опять эти картинки с противогазами! Кажется, Настю в противогазе увидел: она стояла на бруствере вражеского окопа, и ветер развевал подол её большого жёлтого платья. Ветер дул в его сторону, и подол платья стал напоминать огромное страшное облако грозящее смертью, а на поле боя – полуистлевшие тела его солдат.
Вот ведь бесовщина…
Проснувшись, Григорий долго лежал с открытыми глазами. Затем натянул брюки, откинул портьеру в сторону и вымахнул в окно. Встал босиком посреди двора, наслаждаясь ночной прохладой.
У ворот громыхнул тяжелой цепью пёс, приветливо замахал хвостом.
– Не спится, Григорий Павлович?
От неожиданности Гриша вздрогнул – в раскрытое окно на него пристально смотрела Евдокия.
– Жалко мне вас, Гриша…
Ругаться не хотелось.
– Да, уснуть не могу, – молодой человек подошёл к окну кухарки, – отвык я от белых ночей.
– Ага, в Якутске оно завсегда так, летом-то.
– В Петербурге летом так же.
– Да? Вот ведь чудные дела, это ж где Питербурх, а где ж мы!
Гриша смутно понимал, что Евдокия от него не любовных утех ждет, а действительно хочет помочь. Только от этой помощи тоже веяло чем-то люто страшным и жутким. Но разве его собственные мысли менее страшны?
– Что ты мне хотела сказать?
Григорий понял, зачем он выскочил в окно – он решился!
Евдокия, кажется, только того и ждала:
– Душе вашей помочь желаю, Григорий Павлович, ведь места себе не находите из-за этой…
– Каким образом помочь?
– А тем самым, о чём и вы мните, разве только по-другому… им страшнее будет. И горше.
Григорий понял, что Евдокия подразумевала под «тем самым», но вот «по-другому» – этого он никак не мог взять в толк.
– Объясни. – хрипло произнес отставной прапорщик.
– С револьвертом вас мигом на каторгу, – Евдокия понизила голос, – здесь по-другому надобны, штабы самому чистым остаться. Есть один человек, он поможет. Никто и ведать не будет!
– Яд что ли грозит сварганить?
Григорий долгим взглядом посмотрел на большую щербатую луну, затем в глаза Евдокии. Глаза не лгали: ей доверять можно. И не яд сулил ее взгляд – месть куда более страшную.
– Убивца нанять нешто?
Глаза у кухарки стали сплошь чернющими, даже белков не видать. Но это видимо оттого, что долго на луну смотрел.
– Да вы что, хозяин! Полиция и это вмиг! – Евдокия торопливо с придыханием зачастила. – И так про вас уже всякое говорят, Настасью родители оберегают, чуть что в вашу сторону взгляды косые кладут. Случись что… нехитрое… сразу про вас вспомнют, Григорий Павлович. Я ж говорю – «по-другому».
– Ладно, как это «по-другому», не томи, Евдокия!
– Тот человек в Залоге живёт, к нему идти надобны. Никто и не догадается что к чему, не раз испытано. Да и не он это сделает, а другой.
– Кто это «другой»?
По коже поползли мурашки. Интонация, с которой Евдокия произнесла слово «другой», отметала всякие сомнения в том, что дело затевается нечистое, тёмное. Рука сама потянулась перекреститься, но он удержался. Все ж таки не зазря люди про неё всякое говорят. Белки глаз всё ещё не были различимы, будто чёрные стекляшки в глазницы вставлены. Гриша машинально посмотрел на луну, затем на белую шею кухарки – в глубокой прорези рубахи видны большие белые груди, креста и в самом деле нет.
Он не перекрестился.
– Глядите, Григорий Павлович, добра желаю… Да не смотрите вы на меня так, мне же стеснительно! – Евдокия запахнула ворот, – Всё-таки душевное здоровье, говорят, беречь надобны. Все болезни от этого.
Гриша отвёл взгляд в сторону:
– Ладно, с утра пойдём к нему, Евдокия.
– Спокойной ночи, хозяин! – ласково бросила в спину.
Григорий не ответил, но подумал – «ведьма!».
Ночь была спокойной, только странные чёрные зеницы без белков мерещились. Тем не менее, Григорий в первый раз по возвращении с войны хорошо выспался.
Утром отставной прапорщик вместе с кухаркой направился в глухой район города – Залог. Проходя мимо Богородицкой церкви, Гриша, глядя на купола, тайком обнес себя перстами. Кухарка же шла так, чтобы хозяин как бы прикрывал её от храма и, кажется, даже ростом чуть меньше стала – словно бы как ужалась. Перекрестилась ли она, Григорий не заметил, да это его и не интересовало. Утренние думы и собственная решимость распалили сознание, душа пылала жаждой мести.
Миновав пару кварталов, остановились у пустыря.
– Пришли, Григорий Павлович.
Молодой человек растерянно огляделся:
– Куда?
– К Нему… – просто ответила Евдокия.
В центре пустыря стоял неприметный, срубленный из сосны, старый дом. Ничем вроде и не примечателен, а поневоле создавалось впечатление некой особенности. Казалось, по периметру этот дом обнесен невидимой глазу крепкой оградой. Соседствовавшие с пустырем дома как бы не решались сдвинуться, подступиться, хоть и теснились между собой, воюя заборами за каждый свободный клочок пространства…
– Никак оробели, Григорий Павлович? – засмеялась кухарка. – Это за что же вас георгиевской медалью наградили, куды ж вся храбрость-то подевалася? Смелее!
На миг показалось, что глаза у неё вновь стали сплошь чёрными.
Гриша и в самом деле смутился не на шутку. День ясный, весёлый, небо чистое, а на душе тревожно. Грудь кольнуло – комар, наверное, Гриша прихлопнул. Снова кольнуло. Нащупал.
Нет, это серебряный крестик как-то боком встал, колется.
Вспомнил – почему этот район города Залог называется: знающие люди говорили, что в старину именно на этом месте находилась «божедомка», – общая яма, могила, которую устраивали во время мора. Также здесь было место погребения убитых во время восстаний язычников-туземцев, нищих и самоубийц. «Залаживали» их в яме сверху брёвнами, и всё. «Заложные» покойники должны были хорониться за речкой, так оно и было. Позже город разросся, подобные погребения приняли цивилизованный характер, и кладбище для отбросов общества устроили ближе к тюрьме.
«Здесь я уже… а… семь бед – один ответ», – сам себе шепнул Григорий. – «Будь что будет».
Машинально поправив крест, он развернул плечи и уверенно сказал:
– Веди, Евдокия!..
– … крещёный, господин офицер?
– Конечно! – Гриша, не найдя в красном углу иконы, быстро перекрестился на окно и начал было расстегивать ворот гимнастёрки, – вот…
– Не нужно! – торопливо остановил хозяин мрачного дома, – Значит, составим договор.
– Какой договор? – он повернулся к кухарке. – Евдокия, ты же говорила найма не будет?…
– Не перебивай! Слушай! – непривычно жёстко остановила Евдокия своего хозяина.
Григорий стушевался, оробел от столь наглого поведения.
– Слушай, Григорий, что тебе говорят!
Не сказала – приказ отдала.
Обстановка в доме казалась обычной. Только и удивляло, что отсутствие икон.
А то, что всё как-то неряшливо, так это верно из-за отсутствия женской руки. Сам хозяин тоже особого впечатления не производил – невзрачный бельмоватый мужичок, неопределенного возраста. Такой по улице мимо пройдёт – и не заметишь.
– Дело твое щепетильное, – глядя прямо в глаза, сказал мужичонка, – Как бы опосля ты разворот не дал… подстраховаться бы мне следовало, сам должен понимать. Я, как бы это сказать, всё-таки, какой-никакой, а «исполнитель заказа».
Зазвучали малиновым звоном колокола Богородицкой церкви, лицо хозяина перекосилось словно от мучительной внутренней боли, или, как это бывает – когда скребут гвоздём по стеклу. В помещении тут же запахло жжёной серой. Бельмоватый несколько раз глубоко вздохнул полной грудью, казалось, от этого запаха ему стало намного лучше:
– Не в детские игрушки играем, Гриша, полдела и ты должен сработать. По крайней мере, обещаю – с моей стороны всё будет исполнено гладко, комар носа не подточит.
Григорий усилием воли заставил себя припомнить те ночные фантазии про Настенины перси и жало купчишкина сына. Нахлынула злоба, сразу стало легче.
– Хорошо… Говори, что нужно сделать?
Он уже прекрасно осознал, о каком «договоре» идёт речь, но злая ревность, гнев и обида взяли верх над здравым смыслом.
Хозяин довольно крякнул, поставил перед ним на стол глиняную чашу, рядом положил острозаточенный якутский нож:
– Плесни сюда своей крови!
Отвернув рукав, Григорий, не сомневаясь более, полоснул ножом по тыльной стороне ладони. В чашу полилась кровь.
– Достаточно, не усердствуй, много не нужно.
Евдокия тут же перевязала ладонь невесть откуда взявшейся чистой тряпицей. Заранее знала об этом зловещем ритуале, наверняка загодя и приготовила.
