В шесть тридцать он прошел в гостиную. Леди Мэри, председатель комитета по проблемам подростковой преступности, писала письма.
— Буду через минуту, — сказала она, когда сэр Богдер спросил, будет ли она с ним пить шерри.
Сэр Богдер нахмурился. Временами его терзала мысль, что он для жены посторонний человек. Она всегда с головой уходила в свои заботы, а заботилась она только о других. Сэр Богдер налил себе приличную порцию виски.
— Ну, теперь они у меня в руках, — сказал он, когда жена наконец перестала стрекотать пишущей машинкой.
Леди Мэри высунула тоненький язычок и облизала края конверта.
— Неспецифический уретрит достигает масштабов эпидемии среди выпускников школ, — сообщила она.
Сэр Богдер пропустил столь неуместное замечание мимо ушей. Какое отношение это имеет к жизни колледжа? И он продолжал о своем:
— Теперь они у меня попляшут. Я их заставлю с собой считаться.
— Исследования показывают, что у каждого пятого ребенка…
— Не для того, чтобы получить хорошую должность и сидеть сложа руки, — гнул свое сэр Богдер.
— Да, это не проблема, — согласилась леди Мэри.
— Что — это? — живо заинтересовался сэр Богдер.
— Лечение. Пустяки. Нам надо взяться за преступления против морали…
Сэр Богдер осушил бокал и попытался отвлечься от разглагольствований леди Мэри. Он часто думал, что, если бы не жена, не состояться ему как политику. Если бы не ее непрестанная поглощенность неприглядными статистическими данными и язвами общества, он не пристрастился бы к поздним заседаниям в парламенте, а работа в комитетах не стала бы такой отрадой. Произнес бы он столько страстных, зажигательных речей, если бы леди Мэри хоть раз прислушалась к его словам дома? Вряд ли. Они сели обедать. Сэр Богдер, как обычно, коротал время, подсчитывая, сколько раз жена скажет «мы должны» и «наша обязанность». «Мы должны» победило со счетом пятьдесят четыре против сорока восьми. Для одной лекции неплохо.
***
Когда Пупсер услышал, как Капеллан вышел в столовую, он выскочил из уборной и поспешил к себе. Кучка любопытных давно рассосалась, и он надеялся, что никто не узнает, кто именно разговаривал с Капелланом, если, конечно, такое общение вообще можно назвать разговором. Как и жена Ректора, Пупсер склонен был думать о проблемах мирового значения в общем, не видя конкретных людей. Теперь эта способность изменила ему. Он целый час просидел в уборной и, следуя совету Капеллана, пытался отгородиться от миссис Слони образом шведской девушки. Каждый раз, когда в сознании всплывала миссис Слони, он усилием воли концентрировал мысли на худосочных ягодицах и плоской груди шведской актрисы, которую он как-то видел в «Плейбое». До некоторой степени это помогало, но не совсем. Шведка начинала распухать, обретала неестественные формы, и вот вместо нее появлялась сияющая миссис Слони. Однако эти упражнения предоставили ряд небольших передышек. Пупсер приободрился и подумал, что шведка во плоти поможет куда больше, чем просто мысли о ней. Он послушается совета Капеллана и найдет себе французскую служанку или студентку лингвистического факультета, а потом… потом… ну это… это. Пупсеру недоставало сексуального опыта, поэтому он не смог четко сформулировать; что будет потом. Ну, он вступит с ней в половую связь. Придя к такому четкому, хотя и несколько абстрактному заключению, он облегченно вздохнул. Во всяком случае, это предпочтительней, чем насиловать миссис Слони, что до сих пор было единственным выходом. А Пупсер уже не сомневался, что изнасилования не миновать. Это животный, насильственный акт самоутверждающегося мужского начала, высвобождение первобытных инстинктов, необузданных и скотских. Он завалит миссис Слони на пол и накинется… Усилием воли он отбросил эту мысль и без всякого интереса подумал о вступлении в половую связь со шведкой.
Тут же возникли затруднения. Во-первых, он не знает ни одной шведки, во-вторых, ни с кем никогда в половую связь не вступал. Он знавал многих впечатлительных особ женского пола, которые разделяли его тревогу за судьбы человечества и до утра могли рассуждать о контроле над рождаемостью. Но все они были англичанками, а их поглощенность проблемами рода человеческого убивала в Пупсере всякий к ним интерес. Во всяком случае, по причинам эстетического характера, он бы постеснялся попросить кого-нибудь из них выступить в роли миссис Слони, да и сильно сомневался, что из них выйдет толк. Значит, остается шведка. Рассчитав теоретически, что было, в общем, неотъемлемой частью натуры Пупсера, он решил, что, возможно, найдет не особо разборчивую шведку в баре «Погребок». Он записал название и, как альтернативу, добавил дискотеку «Али-Баба». Вопрос решен. Он накачает ее вином — сойдет и португальское белое — и приведет к себе. Чего тут сложного? С ее помощью похотливый призрак миссис Слони потеряет власть над ним. Спать он лег рано, заведя будильник на семь часов, чтобы проснуться и улизнуть до прихода служанки. Но не успел он заснуть, как понял, что забыл очень важную деталь. Противозачаточные средства. Ничего, утром он пойдет стричься, а в парикмахерской этого добра хватает.
***
Кухмистер сидел у себя подле газовой горелки и покуривал трубку. После визита в Кофт Касл на душе стало легче. Генерал пустит в ход свое влияние. Ректор и думать забудет о переменах. На генерала можно положиться. Старый служака, к тому же денег куры не клюют. Такие, как он, всегда давали приличные чаевые в конце семестра. В свое время Кухмистер получал на чай довольно большие суммы. Он откладывал их в банк, где хранил и акции, завещанные старым лордом Вурфордом. Сбережения свои он никогда не трогал и жил на жалованье и на средства, заработанные в Фоке Клубе, где Кухмистер в выходные подрабатывал распорядителем на скачках. В свое время и там удавалось получать крупные барыши; однажды после скачек махараджа Индпура[19] дал ему пятьдесят фунтов; конфиденциальные сведения, предоставленные конюхом сэра Кошкарта, окупились с лихвой. Кухмистер считал махараджу почти что джентльменом, а такой похвалы удостаивались считанные индийцы. Да и какой махараджа индиец? Махараджи — это князья Империи, а туземцы в самой Империи — это не то, чтобы какие-нибудь другие туземцы, а среди членов Фокс Клуба туземцев вовсе нет — кто бы их туда принял? У Кухмистера была своя табель о рангах, в которой каждому было отведено место. Он мог с безошибочной точностью определить это место по тону голоса и даже по взгляду. Многие считают, что о людях можно судить по платью, но Кухмистер придерживался иного мнения. Не внешность важна, а что-то куда более неуловимое, не поддающееся четкому определению, какое-то душевное качество, объяснить которое Кухмистер не мог, но распознавал тут же. И держался с каждым так, как он того заслуживает. Твердость, что ли, незыблемая солидность. Между невыразимым превосходством и очевидной приниженностью, к примеру, кухонной обслуги, существовало множество промежуточных оттенков, но Кухмистер их прекрасно чувствовал и сразу определял место любому. Взять хотя бы богачей, у которых за душой, кроме денег, ничего нет. Нагловатые, самовлюбленные — такие легко проматываются. Или богачи во втором поколении, у которых только и есть, что немного земли. Такие обычно слегка напыщенны. Сквайры, богатые и бедные. Кухмистер замечал разницу, но не придавал ей значения. Мало ли лучших семей потеряли положение в обществе! Но пока они сохраняют эту самую солидность, деньги не в счет, во всяком случае для Кухмистера. По сути дела, солидность без денег даже предпочтительнее, она указывала на неподдельную положительность и заслуживала соответствующего почтения. Затем располагались те, у кого этой солидности поменьше. Тут тоже были свои оттенки, которые большинство людей просто не замечало, но Кухмистер распознавал моментально. Бывало, в манерах собеседников Кухмистера нечаянно проскальзывало подобострастие. Спохватятся они, да поздно: Кухмистер все подметил. Сыновья врачей и юристов. Сословие служащих, к ним он относился с уважением. Как-никак выпускники частных школ. У этих школ тоже была своя иерархия, на вершине которой стояли Итон и Винчестер. А к тем, кто в частных школах не учился, Кухмистер терял всякий интерес, таких он не жаловал, — разве что когда ему от этого могло перепасть. Но выше всего в Кухмистеровой табели о рангах стояли обладатели столь несказанной солидности, что, казалось, она переходила в свою противоположность. Подлинная положительность — именно таким качеством обладала старинная родовая аристократия, которую Кухмистер отличал от тех, кто выбился в знать совсем недавно. Первых привратник причислял к лику святых, они стали для него эталоном, по которому он давал оценку всем прочим. Даже сэр Кошкарт был не из их числа. Кухмистер вынужден был признать, что относит его всего лишь к четвертому разряду, хотя и к лучшей его части. Это высокая оценка, если учесть многочисленные ступени в Кухмистеровой табели о рангах. Нет, суровый тон сэра Кошкарта еще не говорит о настоящей положительности. Часто святые выказывали положительность скромную и ненавязчивую, которую менее восприимчивые, чем Кухмистер, привратники ошибочно принимали за робость и приниженность, но он-то знал, что это признак хорошего воспитания, и воротить от них нос не резон. Для таких он был готов расстараться. Беспомощность этих людей придавала твердую уверенность, что в нем нуждаются. Столкнувшись с этой беспомощностью. Кухмистер мог горы свернуть, что, кстати, частенько и делал: таскал чемоданы и двигал мебель. Взвалит на плечи — и вперед, вверх по лестнице, из комнаты в комнату, сначала туда поставит, потом сюда, пока ее хозяин, любезно нерешительный, не надумает наконец где, по его мнению, эта мебель смотрится лучше всего. С таких заданий Кухмистер возвращался с таким величественным высокомерием, будто его коснулась благодать Божья. С годами он вспоминал подобные услуги с таким чувством, словно ему посчастливилось присутствовать при каком-то святом таинстве. В святцах Кухмистера особняком стояли два имени, которые олицетворяли изнеженность и беспомощность, боготворимые привратником: лорд Подл и сэр Ланселот Грязнер. В минуты раздумий Кухмистер про себя повторял эти имена, словно читая нескончаемую молитву. Вот и сейчас он принялся твердить это заклинание, но едва он произнес «Подл и Грязнер» в двадцатый раз, как дверь сторожки отворилась и вошел Артур, обычно прислуживающий в столовой.
