Двадцать четвёртого февраля началась революция. Я следил за ходом событий и был в курсе всех дел. Двадцать восьмого февраля меня вызвала во дворец Александра Фёдоровна.
«Поезжайте немедленно на фронт, — заявила она. — Постарайтесь привести преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности».
Я отказался, ссылаясь на то, что мои обязанности как начальника гвардии касаются только хозяйственной части. В душе же я был убеждён, что звать войска бесполезно. Всё равно присоединятся к революционерам.
Первого марта я вторично был вызван во дворец, но пойти туда отказался. В это время у меня в квартире готовили манифест о полной конституции русскому народу. Его должен был подписать Николай Александрович. Заручившись подписями Кирилла Владимировича[76] и Михаила Александровича и подписавшись под этим манифестом сам, я отправил манифест в Государственную думу и вручил его под расписку Милюкову. А уже потом я отправился во дворец. Первые вопросы, заданные мне тогда Александрой Фёдоровной, были такие: «Где мой муж? Жив ли он? И что нужно сделать для улажения беспорядков?»
Я передал Александре Фёдоровне содержание заготовленного мною манифеста, и она его одобрила. Третьего марта я опять был вызван во дворец. У меня в руках был свежий номер «Известий» с манифестом об отречении. Я прочёл его Александре Фёдоровне. Об отречении Александра Фёдоровна ничего не знала. Когда я закончил чтение, она воскликнула: «Не верю, всё это — враки! Газетные выдумки! Я верю в Бога и армию, они нас ещё не покинули».
— Мне, — говорит Павел Александрович, — пришлось разъяснить опальной царице, что не только Бог, но и вся армия присоединилась к революционерам. И лишь тогда бывшая царица поверила и, кажется, в первый раз поняла или постаралась понять всё то, к чему она, Гришка Распутин и Протопопов привели страну и монархию.
Последнее моё свидание с бывшей царицей состоялось пятого марта в двенадцать часов пятнадцать минут. Александра Фёдоровна уже говорить не могла, плакала и всё время спрашивала, что ей делать. Бывшая царица ждала делегатов от Государственной думы, и единственным её желанием было просить их дать ей возможность возвратиться в лазарет, ухаживать за ранеными и в этом забыться. Больше я ни Николая, ни Александру Романовых не видел. Так закончилась история царствования дома Романовых.
Эту историю могут подтвердить заявления целого ряда других, уже посторонних дому Романовых лиц, порою — из числа самой близкой свиты… Но есть тут и голоса таких независимых, народным доверием облечённых лиц, как А. И. Гучков[77], первый военный и морской министр в обновлённой России, как генералы — любимцы армии и народа, Брусилов[78] и Рузский.
Незадолго до войны А. И. Гучков сделал царю подробный доклад о всей «сухомлиновщине» — о тех недостатках по военной боевой и тыловой организации, которые привели потом к позорному отступлению из Галиции, к сдаче Варшавы и ряда важных крепостей…
Выслушав с любезной улыбкой, почти в полном молчании роковой доклад, царь «милостиво» отпустил Гучкова и… сейчас же призвав предателя — Сухомлинова, спросил его:
— Откуда Гучкову известны такие важные военные секреты?!
Сухомлинов воспользовался случаем, указал на генерала Поливанова[79], которого не мог терпеть… Тот был уволен, и дело этим кончилось.
Председатель Государственной думы Родзянко[80] имел не больший успех во всех своих попытках образумить слабодушного Николая.
— Общее недовольство растёт! — говорил Родзянко. — Государственные дела в полном расстройстве… Министры руководятся не заботами о благе народа и трона, а своими личными корыстными и карьерными целями… Никакие пулемёты и пушки не могут сломить народной воли… Рано ли, поздно ли, она даст о себе знать, как дала знать и в 1905 году…
Царь только передёрнулся весь, но промолчал…
— Особенно вредит всему делу Протопопов! — прямо поставил точку над «i» Родзянко.
— Протопопов — из Государственной думы… из числа ваших же сотрудников, — проговорил как-то неохотно Николай. — Не понимаю, почему им стали все вдруг так недовольны… Или за то, что я выбрал его себе в помощники?
— Нет! За то, что он отступник и лжец! — решительно прозвучал ответ Родзянки. — Если ваше величество желаете сохранить мир и своё спокойствие, вам придётся отказаться от услуг этого…
Родзянко сдержался и не договорил.
— Увидим… Сделаю, как мне Бог на душу положит… — вяло проговорил Николай. Отпустил Родзянку и с той поры ещё неохотнее, чем раньше, стал принимать председателя Государственной думы…
Во время последней аудиенции, в феврале 1917 года, Николай вышел к Родзянке не совсем в нормальном состоянии.
Молча постоял, поглядел на председателя русского парламента, подошёл ближе, помахал пальцем у самого лица и невнятно пробормотал:
— Смотрите, будете там… шуметь — разгоню!.. Сидите лучше смирно!..
Сдержав на устах ответ, достойный такой выходки, Родзянко сделал свой доклад, сократив его, насколько было возможно. Но в конце не удержался и, уже откланиваясь, заметил:
— Чувствую, в последний раз докладываю вам, государь…
— Почему?
— Или вы распустите Думу, как сейчас изволили объявить… Или наступят события, которые смутят всю Россию, сметут и трон, и нас с прежних мест…
Предсказание это оправдалось очень скоро.
Когда дряхлый Голицын[81] был призван на пост премьер-министра, он чуть не со слезами просил Николая освободить его от этой ответственной обязанности.
— Государь! — убеждал старик. — Я совершенно непригоден для такого высокого поста… Ни по воспитанию, ни по моим способностям… особенно теперь, когда мировая воина в самом разгаре. Я стар, слаб… ни к чему не гожусь… Я буду куклой в руках окружающих дельцов и не принесу никакой пользы вам и России.
— Ничего! — успокоил честного старика Николай. — Такого мне и надо. Я сам буду вам помогать… а на вашу преданность и верность, я знаю, мы можем положиться!..
И ошибался, как всегда.
Министр народного просвещения П. Н. Игнатьев[82], А. Д. Самарин[83], сенатор П. Кауфман-Туркестанский[84], князь Б. Васильчиков[85] и многие другие, забывая о личной безопасности, пытались раскрыть глаза Николаю Последнему.
Ему говорили, что брожение в стране разрастается, страсти разгораются всё сильнее… Указывали на необходимость уступить желанию народа, дать новый правовой уклад жизни миллионам людей, созревших для этого. Настаивали на необходимости удалить злого гения — Распутина… отставить и креатуру его, Протопопова…
Царь молчал, любезно улыбался и… давал всё новые полномочия своему министру, палачу, который смело заявлял: «Я справился с протестом и возмущением великих князей… Подавил бунт сверху… Пулемёты и картечь помогут мне раздавить и все попытки произвести революцию снизу…»
Интересна черта, проявленная Николаем в разговоре с протопресвитером армии и флота отцом Георгием Щавельским[86], который тоже решился поговорить с Николаем на ту же острую тему.
Честный священник указал царю, что в армии идут плохие толки о Распутине, о том участии, какое проявляет в нём царица, о подозрительной близости хлыста с мясоедовской шайкой, с Сухомлиновым и Д. Рубинштейном[87]… Гвардия волнуется серьёзно…
— Говорят о явной измене вблизи трона вашего величества! — прямо закончил отец Георгий. — Престиж царской власти понижается и в армии, и в народе… Чем это грозит в будущем — трудно и угадать… Спросите хотя бы генерала Алексеева[88]. Он — прямой, честный человек…
— О да, я знаю! — невозмутимо подтвердил император с глазами лесной лани и с холодной душою старого игрока. — А скажите, отец Георгий, много вы волновались, когда шли ко мне?..
События между тем шли своим чередом…
Продажные слуги, занятые мыслью не столько даже о спасении династии, сколько о собственной наживе и благополучии, не умели ничего сделать для России… Стараясь поддержать подгнивший трон, в тени которого копошились эти паразиты, они вели только тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, старались вызвать народный бунт, чтобы подавить его пулемётами и найти в этих волнениях основание для прекращения войны…
Эти предатели не дали войску в достаточной мере ни снарядов, ни пороху, ни ружей… И почти голыми руками отбивались герои-воины от натиска железных легионов Гинденбурга… Таяли ряды русских армий под огнём тысячи германских батарей…
Два миллиона наших попали благодаря этому в руки врага за всё время кампании. И столько же пали мёртвыми или вернулись на родину в искалеченном виде…
