И неожиданно кончилось его одиночество. Как-то вечером, возвращаясь в землянку, он услышал скрип шагов по снегу. Он спрятался за дерево и через несколько минут увидал двух человек с винтовками. Один из них был совсем молодой, почти юноша, другой — лет сорока. Они были так похожи друг на друга, что Петр понял сразу — эта отец с сыном.
— Найдем, — сказал отец сыну, — обязательно найдем.
Петр Игнатьев вышел им навстречу.
— Кто? — спросил он, вскидывая винтовку.
— Партизаны, — сказал молодой.
— А ты кто? — спросил старший.
— Партизан.
— Тебя-то нам и надо. Мы действуем тут по соседству, пришли установить связь с вашим отрядом. Веди нас в отряд…
В этот вечер было весело и уютно в землянке Петра Игнатьева. Ветки в костре горели особенно ярко. Петр Игнатьев нашел своих.
Геннадий Семенович Фиш
Сапер Легов
Из фронтового блокнота
Младший лейтенант Круглов приказал младшему сержанту Владимиру Федоровичу Легову взорвать мост, переброшенный через пролив на перешейке между двумя большими озерами. Задание было чрезвычайно важное. В этом направлении противник контратаковал.
Владимир Легов, забрав с собою взрывчатку и шнур, отправился выполнять приказ.
Прошло несколько часов. Младший лейтенант Круглов, политрук роты Балашов и бойцы-саперы услышали грохот взрыва и поняли, что мост поднят на воздух. Вскоре явился и сам Легов и доложил, что задание выполнено.
На другой день один из командиров, наблюдавший за подрывом моста, сказал младшему лейтенанту Круглову:
— Ну, и герой же у тебя Легов!..
— Хороший боец, — отозвался Круглов.
— Хороший? — изумился командир. — Мало сказать хороший! Настоящий герой!
И он рассказал, как было дело.
Заложив несколько килограммов тола под настилом моста, саперы зажгли детонирующий шпур. Огонек медленно пополз по шнуру, но вскоре заглох. Снова подожгли шнур. И снова через полметра огонек потух. Шнур не хотел гореть. Он был переломан, перебит на сгибах. Фашисты уже приближались по дороге к мосту. Обеспечивая их продвижение, заработали вражеские автоматчики…
Ни за что мост не должен был попасть в руки фашистов.
Один из саперов вложил запал в ручную гранату, встряхнул ее и бросил в ящик с толом. Все на берегу с замиранием сердца ждали взрыва. Но взорвалась только граната.
Детонации не произошло, и мост перед глазами стоял во всей своей неприкосновенности. Неприятельские солдаты совсем уже близко подходили к мосту.
Еще несколько минут, и первые фашистские автоматчики проскочат по мосту, захватят его, и тогда вслед за ними пройдут неприятельские части!
Этого нельзя допустить…
И тогда встал Владимир Легов и пошел по дощатому пастилу моста к тому месту, где была заложена взрывчатка. Он снял с гранаты ее стальную защитного цвета рубашку, вложил в гранату запал, снял с предохранителя и, сильно встряхнув гранату, впихнул ее прямо в середину взрывчатки, превращая в своеобразный запал. Затем спокойные и размеренные его движения сменились торопливыми. Он отскочил в сторону… второй рывок… И сразу вслед за этим раздался оглушительный взрыв. Столб густого дыма взметнулся к небу, и вверх взлетели поломанные доски настила, перекореженные бревна устоев… Через минуту стало тихо — провалились пролеты моста, по воде плавали обгорелые доски.
Только редчайшей счастливой случайностью можно объяснить то, что Легов остался цел и невредим.
Контратака фашистов захлебнулась.
И вот Легов стоит перед своим командиром и политруком.
— Почему вы не доложили о подробностях дела, — спросил Балашов, его бывший школьный учитель. И, смущаясь, словно в школе, когда приходилось отвечать невыученный урок, Легов ответил:
— Мне стыдно было, что шнур отказался действовать… А мост надо было взорвать во что бы то ни стало… Это я хорошо понимал!
Сын Армении
Из фронтового блокнота
Однажды, когда в одной части выступал приехавший на гастроли ансамбль песни и пляски «Красный Восток», младший сержант Казарьян попросил у командира разрешения выступить на сцене вместе с ансамблем. До призыва в армию, до тех пор, пока он стал артиллеристом, Казарьян работал в этом ансамбле… Горячими аплодисментами наградил танцора-красноармейца переполненный зрителями зал.
В тот жаркий день, когда мы встретили впервые младшего сержанта Казарьяна, мы ничего не знали о его прежней профессии. Дело было в рощице у дороги, на артиллерийских огневых позициях. Перед рощицей лежало широкое открытое поле. Отлично замаскированные орудия били по наседавшему врагу. Они расстреливали его с близких дистанций. Казалось, что сейчас лопнут барабанные перепонки от грохота орудийной пальбы.
К командиру батареи быстро подошел артиллерист. На загорелом и почерневшем от дыма лице белки быстрых глаз казались особенно белыми. Это был младший сержант Казарьян. Повязка, небрежно повисшая на раненой голове, сползла на лоб.
— Товарищ командир, — озабоченно сказал Казарьян, — товарищ командир, — у меня распухло орудие, что делать? — Он улыбнулся и, словно излучая радость боя, добавил: — За три часа выпустил сто сорок один снаряд…
— Тогда подождите немного, дайте отдохнуть орудию, — сказал командир.
В это мгновение в нескольких шагах от нас с визгом разорвалась мина, пущенная неприятельским минометом. Все сразу полегли на землю. Вслед за первой — другая мина, за ней — третья, и все рвались в роще, где были расставлены орудия батареи.
— Я пойду, товарищ командир, — сказал Казарьян и, ловко вскочив на ноги, быстро пошел своей легкой походкой к орудию.
— Когда неприятель нащупает батарею, продолжайте вести огонь как ни в чем не бывало, чтобы противник не догадался, что он нас нашел, — сказал ему вслед командир. — Тогда они скорее перенесут свой огонь на другую площадь.
И, точно подтверждая слова командира, совсем рядом раздался гулкий выстрел. Орудие Казарьяна снова вступало в бой.
Вечером мы еще раз встретили Казарьяна.
— Батарея, вперед, за мной! — командовал он, выскакивая верхом на дорогу.
Лошади, закусив удила, роняя пену, на быстром аллюре вывезли орудия. Батарея выезжала на новые огневые рубежи,
С новых рубежей, прикрывая пехотинцев, орудия прямой наводкой расстреливали наседающего врага. Белофинны не щадили своих людей. Они шли плотными группами. Выдвинутое далеко вперед орудие Казарьяна расстреливало их картечью в упор. Снаряд за снарядом попадал в группы врагов, взметая их в воздух, вырывая из рядов десятки солдат.
Под прикрытием этого огня наша пехота переходила на новые рубежи.
Был убит наводчик. Казарьян встал на его место… Потом вражеская пуля унесла с собой жизнь подносчика… Но еще оставалось несколько снарядов.
Казарьян сам подносил, сам заряжал, сам наводил; сам давал команду: «Огонь!» И сам стрелял. Его охватило вдохновение боя, оно увеличивалось с каждым выстрелом, действие которого он отлично видел.
— Так! Так! — выкрикивал он. И вдруг остановился. Больше снарядов не было… Оставался только один — последний.
Товарищи из боевого расчета лежали, бездыханные, подле орудия…
Младший сержант сорвал с головы наползавшую на глаза повязку. Враги подбирались к орудию. Казарьян отлично видел их сероватые тужурки. Он зарядил орудие последним снарядом. Затем нагнулся и, вырвав вместе с черничными кустиками кусок дерна, бросил его в жерло орудия. Копнув шанцевой лопаткой, он подбросил туда еще немного земли, затем дернул за шнурок. Ствол орудия был испорчен…
— Ничего вы не получите — ни пушки, ни меня! — закричал он и, зарядив гранату, начал поджидать врагов.
Он затянул гортанным голосом слова родной армянской песни.
О чем он думал в ту минуту? О чем он пел? О прекрасной ли своей стране, о своем ли освобожденном пароде, о ненависти ли к людям, которые хотят поработить нас? Вероятно, все это звучало в его песне.
То ли враги хотели взять его живьем, то ли, слыша его песню, они подумали, что артиллерист сошел с ума…
Когда фашисты приблизились к нему так близко, что хотели уже его схватить, он, не прекращая петь, бросил рядом с собой гранату. Граната, уничтожив несколько солдат, унесла с собой и звучавшую, как песня, жизнь Казарьяна, прервав ее на полуслове. Но он умер победителем.
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
У края воронки
1
Это было в начале войны, в июле, когда немецкие войска вторглись в пределы Украины, наполняя ревом несчетных самолетов и танков небо и землю.
Заняв утром оставленное ночью нашим отрядом село Вербки, командир одного из немецких пехотных полков барон Гебзаттель получил от своего высшего начальства три часа на отдых и завтракал с несколькими из своих офицеров в хате сельсовета.
