Егор высыпал пельмени в бурлящую воду. Вспомнил, что, если бы посолил сразу, закипела бы быстрее. Приоткрыл крышку деревянного короба солонки, отколупал кусочек, бросил в воду. Потом еще каких-то специй, которые пахли шашлыком. Пельмени закружились, следуя за ложкой.
Отфоткали и забрали все детские игрушки, продолжила Ленка. Все до единой нашли и запихали в герметичные пакеты. Вроде еще что-то взяли, но в основном игрушки.
Откуда они там, удивился Егор. Мы ж с тобой на даче почти не бывали.
Да ну нет, я к бабушке ездила, когда маленькая была. И ты ездил.
И что, нас бабушка прям игрушками заваливала?
Да просто старые ваши туда отвозили, сказала мама уже нормальным голосом. От ее голоса пельмени всплыли. Там и вещи ваши детские лежат. Не выбрасывать же.
А зачем они, удивился Егор. Типа, вдруг мы опять уменьшимся?
Тела всплывших пельменей надорвались, показалась серая внутренность. Белесая кожа подрагивала. Он взял плоскую поварешку с дырками и глубокую миску (пять минут назад помыл – прям жалко!) и выловил пельмени.
Как память. Ну или вашим детям. Да мало ли!
Егор как раз подумал, что в этом родительском желании сохранить вещи, которые никому никогда не будут нужны, есть что-то нездоровое. Когда бабушка была жива, она все время совала им с Ленкой какие-то застиранные наволочки. Они их никогда не брали, а потом, уже в машине, находили у себя в рюкзаках.
Все выспрашивали, а это чья игрушка, а эта откуда. А я помню, что ли?
Он поставил в центр стола миску с горой пельменей. Блин, хорошо бы хватило на троих. Три тарелки – перед мамой, перед Ленкой и перед пустым местом. Вилки. Гош, достань сметану. Кетчуп надо? Его все равно нет, давайте со сметаной. А ложку, Гош? Мы сметану пальцами, что ли, будем есть?
– Что ты им говорила про игрушки-то?
– Что не помню, чьи они! Ну, твои или Ленкины, чьи еще! Лен, а ты почему не ешь пельмени?
Я ем-ем. Гош, а ты помнишь синюю гоночную машинку? С облезлой дверью такую. Хотя, может, тогда дверь еще не облезла. Короче, машинку помнишь?
Ленка не ела. Наколола пельмень на вилку и возюкала им в сметане. Машинка стояла у папы в гараже на полке, где еще всякие инструменты. Егор не любил машинки, он любил сильваниан фэмилис. Но он смотрел на нее, задрав голову, потому что она застряла между гаечными ключами и молотками, и ей там было не место. А потом пропала.
Помню, но это точно не моя. Я не фанат машинок был, так и не понял, как с ними играть.
Вот и я помню, что ты с меховушками больше любил.
Слушай, ну мы же тусили с деревенскими. Может, забыл кто-то.
Если бы забыл, подумал Егор, почему не вернулся. Деревня – по его воспоминаниям – это тебе не город, где такой пластиковой фигни до жопы в любом киоске. Там игрушки ценные, их берегут, потеряешь – больше не купят или купят с получки. Кусок памяти с рваными краями, как любой из детства: ни туда и ни сюда, ни объяснения, ни логики. Как кусочек пазла, который завалился под кресло, и теперь уже не угадать, от какой картинки.
Разварились пельмени, сказала мама, и Ленка покивала, а Егор никак не мог взять в толк. Вот разварились – это как? Ну просто мясо легче выпадает из раковинки теста, ну что теперь? В желудке все равно перемешается. Да и вкус ни у мяса, ни у теста от этого не меняется.
Соседи расспрашивали, в чем дело?
Угу. Всем же знать все надо, везде свой нос сунуть. Сказала, ограбили. Телик вытащили. Да толку-то, эти, которые понятые, все равно растреплют.
Мам, ну какой телик? Папа обои содрал и год новые поклеить не мог, а ты про какой-то телик.
Между прочим, папа туда телевизор правда купил, представляешь? Маленький такой. Так, пока не забыла. Расскажи, почему Анна Вадимовна целый день названивала? Егор, мне не до того, чтобы еще с тобой разбираться, вот совсем не до того.
Не надо разбираться. Сам справлюсь.
Завтра суд, сказала Ленка и переложила пельмени из своей тарелки в тарелку Егора.
Ночь после
Егор был уверен, что после одной бессонной ночи отрубится около семи, но уснуть удалось только к утру. Голова горела. Искореженная жизнь стремилась к гомеостазу, как их учили на биологии. Интересно, папа в ИВС может уснуть? Он читает новости? Хотя там же нельзя мобильники, как бы он их читал. Он и дома-то предпочитал телевизор или радио, жил по старинке, стремился к гомеостазу.
Егор еще раз прокрутил в голове все, что сказал Олесе. Вроде бы не подкопаешься: ни одного по-настоящему плохого слова про папу, но и не слишком медово вроде получилось. Поздно пришла в голову мысль, что она ведь может это выкрутить в свою сторону: написать, что, типа, «видите, как он любил детей, и не только своих». Но Олеся обещала показать комментарий.
Таня Галушкина оставалась просто именем и фамилией, и еще возрастом, но возраст у Егора расплывался. Семь лет – это первый класс. Первоклашки шумные и неуправляемые, но у них пока не отросла настоящая личность, чтобы ее можно было запомнить, они просто копируют друг друга. Если бы перед ним выстроили толпу детей, он бы не смог найти Таню, если она, конечно, была одета не так, как на фотографии в новостях. На фотке она улыбалась – конечно, вряд ли родители выбрали бы другую. Хотя, будь она жива, никто не искал бы ее по улыбке. Потерянные, похищенные дети вряд ли так уж веселятся.
Она умерла в марте. Что вообще семилетний ребенок может делать один на улице в марте, когда рано темнеет? Егора в этом возрасте не отпускали одного даже за хлебом, даже в школу, даже в бассейн. Он везде ходил либо с родителями, либо с Ленкой, хотя ту это подбешивало. Успеешь еще находиться, говорила мама. Должно быть, у Таниных родителей были запасные дети, иначе чем объяснить такой подход. Наверняка какие-нибудь маргиналы. Егор пробил ее адрес. Ну точно: нищие убогие панельки, ни клочка зелени, во дворах помойки. Народ в таких местах успевает спиться еще до того, как школу окончит. На него накатило отвращение к родителям Тани. Вот кто настоящий виновник. Не папу, не имеющего к этой истории никакого отношения, надо было скручивать, а родаков, которым насрать на собственную дочку.
Мог ли папа случайно пересечься с Таней? Если проезжал мимо, мог ли предложить ее подвезти? Да запросто! Мог ведь глянуть и подумать: мало ли что вот так может случиться с ребенком. Вот его доброта против него же и обернулась. Егор расплакался, но быстро перестал. Вся жизнь на хер развалилась из-за чьей-то тупости, из-за этого уродского ребенка. Это все от недосыпа, сказал он себе.
А потом Олеся написала, скинула комментарий. Комментарий Егору понравился – он так складно не говорил, – он его окнул и уснул.
Еще один день
1
Егор проснулся от того, что хлопнула входная дверь. Значит, в доме сквозняк, где-то открыто окно. У папы сегодня суд. Адвокат сказал, что его все равно не отпустят, так что это формальность. С таким обвинением его переведут в СИЗО, а из «подозреваемого» он сделается «обвиняемым».
Без школы утро казалось пустым, но хоть удалось выспаться. Телефон под подушкой нагрелся, от экрана шло тепло. Работал он ужасно медленно, потому что телефон за три копейки и не может работать быстро, но Егор как-то приспособился. Он написал Олесе, попросил кинуть ссылку на статью, как только та появится. Она прочитала, но промолчала. С одной стороны, Егора самого бесили люди, которые требовали немедленного ответа, с другой – прямо сейчас, когда речь идет о таком важном деле, уж можно было уделить две секунды. Он с ней вчера не меньше часа трепался. Так он ей и написал: Олеся, я вчера согласился с вами поговорить, пошел вам навстречу, можете, пожалуйста, не затягивать (я вижу, что вы прочитали) и кинуть мне ссыль, это нетрудно.
Она
