Розмич будто пощёчину схлопотал. Замер. Ведь прав Ловчан. И про Сивого с Горюней, и про Преста. Про других тоже истории есть, одна другой дурнее. Сам-то Розмич об этом и не вспомнил бы.
– И меня… – за треском костра голос Ловчана стал едва различим.
– Когда это? – вытаращился Розмич.
– А совсем недавно. В Кореле. Живот у меня прихватило, помнишь? Я к кустам собрался, а тут ты. За плечо взял, и не пущаешь, и лабуду какую-то говоришь. Я рвусь, объясняю: мол, ещё немного, и обделаюсь, а ты своё. Да размеренно так, спокойно, я аж задремал малёк. И живот задремал, успокоился. А после ловушку там нашли, яму. Кабы дошел до тех кустов – не вернулся бы. Я не воротился – с колом бы в заднице дни окончил.
Розмич слушал как завороженный. После тряхнул головой и едва не врезал Ловчану по челюсти.
– Тьфу на тебя! Сказочник! – выпалил он, выхватывая у друга ковшик с бражкой. – Хлебаешь, как конь! И брешешь не хуже дворовой псины!
– Лучше уж так, – пробормотал неимоверно довольный собой Ловчан.
Он же первым затянул песню. Не шибко весёлую, но проникновенную. Ему подпели Вихруша с Милятом.
Побывавшие в плену дружинники тоже чувствовали свою вину, но убиваться не спешили. Врагов слишком много было, отбивались как могли, себя не жалели. Если бы бьярмы скопом не навалились – ни по что бы не пленили. А когда на каждой руке по трое висит, никакая ярость не спасёт.
Ултен заметно повеселел, а когда в свой черёд отхлебнул из ковшика, огладил мокрую бороду и загорланил песню, путая родную речь и венедскую. Особенно сильно выходил у него припев, что-то вроде: «Только мы, только мы, мы с котом… по полю идём…»
– Это история, – пояснил кульдей. – О тяжкой доле монаха, уединившегося ради богословия в своей келье. Лишь белоснежный Пангур скрашивает монастырскую жизнь, но каждый из них существует сам по себе.
И нет ни ссор, ни суеты,Ни зависти меж нами.И кот, и я увлеченыЛюбимыми делами.
Своим трудом я поглощен,Святой наукой книжной.И полон кот своих забот:Его наука – мыши.
Врагу устроив западню,Ко мне он мышь приносит.А я – в сеть разума ловлюНаучные вопросы[10].
– Отменно! – восхитился Розмич.
– Одного я не понял, – встрял кормщик, – что такое этот «кот».
– Хм… – растерялся Ултен.
Розмич про котов знал не понаслышке. Дорогую заморскую диковину, усатого зверя о четырёх лапах и при одном длинном хвосте, он как-то видел на руках у княжеской дочери, Мэлисы. Это была пушистая, похожая на мелкую рысь зверюга, издающая при поглаживании булькающие звуки, точно множество пузырьков поднималось из глубокого омута.
– Хм… – нашёлся кульдей. – Ну вот представь, есть ёж, он колючий, и он ловит мышей. А есть вонючий хорь, он тоже их ловит. А это кот. Он мышей приносит… в постель.
– И не воняет? – уточнил Жедан.
– Когда как. Не, не пахнет, зверь чистоплотный и ласковый, – ответил Ултен.
– Дядя! Купи мне! Только чтобы мышей в постель не приносил, – взмолилась Затея.
А Ултен, опорожнив ковш, таки довёл песню до конца:
Отдам коту свою еду,Свои печаль и радость.И так вдвоем в ладу живем:Монаху друг не в тягость.
– Нехорошо! – возмутился Ловчан. – Кот монаху друг? Лучше бы ты, Ултен, себе подругу завёл.
– Сам сочинил? – не понял Розмич.
– Только что, – ответил довольный грубой шуткой Ловчан, хотя так и не успел после обряда вернуть себе прежнюю бодрость духа.
– Ага! – признался изрядно захмелевший Ултен, польщённый всеобщим вниманием.
…Несмотря на усталость и хмель, спать никто не собирался. Только Затея ближе к утру прижалась щекой к Жеданову плечу. Остальные продолжали шутить и петь, пока не обнаружили в бочонке дно. За вторым бочонком не полезли. Кормщик и вовсе – с середины ночи на воду перешел.
Когда небо просветлело, на душе стало чуть радостней. Правда, ненадолго.
Отбежавший до ветру Ловчан обнаружил в ельнике трупы прочих бьярмов, тех, кого порубили в самом начале. Соплеменники уложили их на мягкую подстилку из срубленных еловых веток, готовились переправить в своё селенье. В отличие от словен, коих ободрали до нитки, этих клали с почестями – даже руки особым образом сложили.
Ловчан не постеснялся выказать мертвякам ещё одну «почесть»: в некоторых селеньях верят, будто словенская моча до того целебна, что вместо живой воды использовать можно. Дружинник не знал, врут или правда, но выяснил – на бьярмов не действует, даже если прицельно в рот лить.
Возвратившись к костру, поспешил поделиться новым знанием с соратниками. Тут-то и началось…
Ултен вскочил. С третьего раза, но всё-таки. Обвёл стоянку хмельным взглядом, икнул так, что с ближней ели ворона упала, и спросил:
– А этих-то когда хоронить будем?
Ответ застал священника врасплох.
– Никогда, – сказал Розмич бесцветно.
– Вон, вороньё похоронит, – кивнул Ловчан. – Если раньше ча́ек поспеет.
Вкупе с «рогатой» рыжей бородой вылезающие из орбит глаза выглядели особенно впечатляюще.
Первой хихикнула Затея. Спустя мгновенье земля содрогнулась от дружного мужского хохота. Розмич гоготал, задрав голову к небу. Жедан похрюкивал и придерживал живот. Вихруша заливался тонко, как баба. Ловчан с Милятом и Губаем могли посоревноваться с целым табуном жеребцов. Кормщик хохотал беззвучно, утирал весёлые слёзы. Только рабыня-ромейка оставалась всё той же молчаливой тенью, какой была всю дорогу.
– Но… почему? – выпалил Ултен возмущённо, едва гогот поутих.
Дружинники снова грохнули, спугнув стаю ворон, что уже почуяла скорый пир и расселась на ближних соснах.
– Почему? – повторил кульдей. Уже негодуя.
– А на кой ляд они нам? – вопросом на вопрос ответил Розмич. – Чужие! Не наши! Какая разница, что с ними станется?
– Перед Господом все равны!
Искренность, прозвучавшая в голосе кульдея, перебила смех. Теперь на него взирали изумлённо. Ловчану очень хотелось покрутить пальцем у виска, но сдержался.
– Перед Богом все равны, – сказал Ултен. – Живой может быть врагом или другом, живой может быть виноватым или правым. Он может заблуждаться или предавать… Но умерший… За содеянное в земной жизни они уже расплатились смертью. Людям не за что их ненавидеть. Нам надлежит простить и похоронить их.
– И чё дальше? – не выдержал Ловчан.
– Остальное – в руках Божьих, все пред ним в свой срок предстанем. Теперь они будут отвечать перед Ним. Но то – не нашего ума дело. Господь сам решит…
– Какой такой «господь»? – возмутился Ловчан. – У бьярмов другой бог… Юмола.
– Пусть! – перебил кульдей. Голос прозвучал строго, с вызовом. – Но нам до́лжно похоронить! Негоже оставлять тела грязным птицам!
Все, включая ромейку и Ултена, уставились на Розмича.
Дружинник хмурился, всем своим видом показывая – мыслю! И прежде чем сердце кульдея наполнилось надеждой, ответил:
– Тебе надо – ты и хорони. А нам они – никто. И прощать их не будем.
– Но… – начал было священник.
– В твоей земле, может, иначе принято, а у нас, у словен, врагов не прощают. Эти, – он кивнул на груду тел, – ни жалости, ни уважения не заслуживают. Значит, могилы им не положено. И так будет с каждым, кто на наш народ покусится. Что же касается воронья… Ворон – птица вещая и абы кого жрать не станет. Если человек честен – даже глаз не тронет.
– Да с чего ты взял? – возопил кульдей.
– Сам как-то раненый на поле брани лежал, среди мертвяков, – буркнул Розмич. – Не тронули.
Ултен захлебнулся возмущением, хотел ответить, объяснить. И про трупы, и про ворон, что не тронули живого… Но вид поднявшегося от костра Губая к дальнейшим спорам не располагал.
– У меня на лодье пара лопат есть, – сообщил Жедан. – Я на всякий случай вожу, про запас. Бери, если надо.
Щёки кульдея вспыхнули маками, уши тоже запылали. Впрочем, на рыжих краска не сильно заметна. Может, поэтому их бесстыжими считают?
Неизвестно, сколько бы так стоял, но от костра поднялась ещё одна фигура. С молчаливого согласия Затеи ромейка бодрым шагом направилась к судну. Ултену не оставалось ничего иного, как поспешить за ней.
– Как в железа ударю, отходим! – крикнул вслед кормчий. – И ждать никого не будем! Как бы бьярмы своих ни хватились.
Глава 6
Ветер, как и предсказал кормщик, пришёл с запада – добрый ветер, крепкий. Но сегодня он есть, а завтра – след простыл. О волоках лучше и не загадывать. Если какой помощи не сыскать на том, дальнем онежском берегу. Да только откуда?
Семерым мужикам тяжёлую лодью не сдвинуть, а если среди них пузатый купец и уморившийся кульдей – тем более, тощий кормчий не в счёт. Хочешь иль не хочешь, пришлось Жедану половиной груза пожертвовать. Тут-то купец, за всю дорогу не проявивший положенной жадности, показал истинное лицо.
То копошился средь тюков, мешков да сундуков, как разборчивая мышь в мешке с зерном. То мерил шагами песчаный берег, кусал губы и заламывал руки. Затем метался, выискивая место, где бы товар спрятать от завидущих глаз, а не найдя – сам с тоской уставился на море.
