— Вас также.
Закрываются дверцы лифта.
— Седьмой.
Дима нажимает кнопку и все время, пока едет лифт, торопливо, безостановочно целует Лену. На седьмом, загораживая телом выход, не дает ей выйти.
— Нам выше.
— Сумасшедший, — успевает сказать Лена, и снова ей закрывают рот поцелуем.
Так катаются они вверх-вниз, пока кто-то на первом этаже не начинает барабанить кулаком в железную дверь. Грохот эхом разносится по всему дому, подкрепляется негодующим воплем — слов не слышно, но интонация впечатляет.
— Все, приехали, — вздыхает Дима и выходит вместе с Леной из лифта. — Спущусь пешком, а то еще накостыляют по шее.
Лена смеется.
— Так бы тебе и надо! Вот моя дверь.
— Сегодня, естественно, отсыпаемся, — решает за них двоих Дима. — Значит, увидимся завтра?
— Тебе-то хорошо, а у меня зимняя сессия, — напоминает Лена. — Пятого — первый экзамен. Так что до шестого я — аут.
— Подумаешь, сессия, — самолюбиво фыркает Дима. — Звонить-то хоть можно?
— Конечно, можно, — торопливо соглашается Лена. — У меня теперь есть мобильник. Запишешь номер на всякий случай?
— Еще бы! Давай, говори.
Дима расстегивает куртку, вытаскивает мобильник, висящий на шее, нажимая поочередно кнопки, заносит в память номер Лены, сообщает ей свой.
— Входящие — бесплатно, — напоминает он. — Так что звони, не стесняйся. Ну все, побежал.
Грохоча тяжелыми шнурованными ботинками, Дима бежит вниз по лестнице. Пробежав пролет, останавливается, задрав голову, смотрит на Лену.
— Это самый мой счастливый Новый год, — говорит он негромко, но слова звучат отчетливо, гулко в замкнутом узком пространстве. — Слышишь, Ленча, самый счастливый!
Лена, улыбаясь, кивает.
— И мой, — отвечает она.
6
Гонимы вешними лучами,С окрестных гор уже снегаСбежали мутными ручьямиНа потопленные луга…
Здесь, за городом, в середине марта яркое солнце и снег, не то что в центре Москвы.
— Март — лыжный месяц, — говорит Дима. — Еще хороший снег, но уже не холодно. А какое солнце!
Он стоит, опираясь на лыжные палки, и ждет Лену. Его темпа она не выдерживает, да он и не претендует. Несется по скользкой лыжне — только красная шапочка мелькает среди влажных и голых красноватых стволов сосен, — потом терпеливо поджидает Лену.
— Вот тебе, Ленча, лыжня, — отступает в сторону. — А я пойду рядом.
— По снегу?
— По снегу.
— Провалишься.
— Не провалюсь. Еще неделю, а то и дней десять снег пока держит. Но бежать, как зимой, уже жарко.
Дима слегка лукавит: не в этом дело, он просто соскучился и хочется говорить с Леной, видеть ее; без нее он теперь долго не может. Дорога к ней далека, а в школе — полный атас, учителя как сбесились! Соревнуются, что ли, кто больше задаст?
— Отчего так резко снизилась успеваемость? — недоумевает в учительской сухая, как вобла, математичка с неряшливыми, крашенными хной волосами.
— Весна, — разводит руками Геннадьевич и мечтательно улыбается.
Теперь, когда он страстно влюблен — с того самого новогоднего вечера, — как он всех понимает!
— Весенний авитаминоз? — хмурит узенький лоб непонятливая математичка.
Геннадьевич смотрит на нее с нескрываемым сожалением.
— Пожалуй, — роняет он снисходительно.
Впрочем, любовь к красавице Элизабет не мешает ему, как ворчат выпускники, вызверяться: бесконечные сочинения на сложные, философские темы, анализ самых разных, не включенных в программу текстов, — но в этой школе литературе дышится на диво вольготно, — подготовка к поэтическому городскому конкурсу, участие в передаче «Умницы и умники» — ее да «Свою игру» признает даже Костя, смирившийся с друзьями-клятвопреступниками, отошедший не без помощи Насти от своего свирепого радикализма.
Уйму заданий делает теперь Дима — в метро, по дороге к Лене, а в маршрутке повторяет английские идиомы, как того требует счастливая, но непреклонная Элизабет.
— Почему ты не хочешь представить на конкурс что-то свое? — спрашивает Лена.
Она скользит по лыжне, чуть согнувшись, сильно отталкиваясь палками, как научил ее Дима. Он топает рядом по зернистому, ноздреватому снегу. Синие длинные тени лежат на снегу.
— Боюсь, — признается Дима. — На фоне Тютчева и Ахматовой, Фета и Пастернака… Лучше выдам им анализ «Мцыри»:
И я был страшен в этот миг;Как барс пустынный зол и дик,Я пламенел, визжал, как он;Как будто сам я был рожденВ семействе барсов и волковПод снежным пологом лесов.
— Здорово, — задумчиво говорит Лена, — ведь знаешь наизусть, а все равно…
— Ты тоже чувствуешь, да? Какая энергия, сила! А еще шотландец.
— Кто?
— Да Лермонтов. У него же дед был шотландцем.
— А все-таки… Посоветовался бы с Геннадьевичем, — настаивает Лена. — Показал бы ему свои стихи — он в этом сечет.
— Еще бы! Но — боюсь. И потом я должен сам убедиться.
— В чем?
— Говорил же тебе: в том, что все не вторично.
— Мне кажется, нет.
— Ты, Ленча, необъективна.
— Почему?
— Потому что… Потому что, — запинается Дима, подбирая слова. — Потому что ты ко мне хорошо относишься.
Подпрыгнув, он становится на своих длинных лыжах поперек лыжни, втыкает в снег палки, изогнувшись, целует Лену в холодную, порозовевшую на морозе щеку.
— Ничего подобного, — отнекивается Лена. — Совсем не поэтому. — Самого факта не отрицает. — Ты сам говоришь, что стихи у тебя возникают сами собой, а это, по-моему, признак. Как там у Пастернака?
Она вопросительно смотрит на Диму.
— «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд…»
— Ну, видишь! — торжествует Лена.
— Так это смотря что слагается, — смеется Дима.
Тени на снегу все длиннее. Пора возвращаться. Пока выйдут из леса, форсируют переезд, дойдут до дома, сгустятся фиолетовые сумерки. А ведь надо еще добраться до своей хаты.
— Зайдешь? Выпьешь чаю?
— Только оставлю лыжи, до воскресенья, и сразу рвану на маршрутку. Не то разомлею в тепле, а завтра контрошка.
— По химии?
Что-то такое он говорил.
— Нет, по физике.
— Ах да, я перепутала.
С протяжным воем подкатывает победоносная электричка. Выходят немногие пассажиры. С лыжами на плече Лена с Димой терпеливо ждут, когда электричка отъедет и освободит для них переезд.
— Гляди-ка, еще ходят на лыжах…
