— Гляди-ка, еще ходят на лыжах…
— Какие лыжи? Уже все тает.
— Что бы они понимали, — обнимает Лену за плечи Дима. — Где им представить лес — после городской-то грязи?
Нет, изучать что-нибудь после лыж, яркого солнца, шелкового синего неба и красноватых сосен решительно невозможно. Дима закрывает глаза. «Стихи не пишутся, случаются…» Кто из поэтов это сказал? Не важно. Все равно его опередил Пушкин: «Минута — и стихи свободно потекут…» Какое по счету это чудо света? Для Димы — самое первое: рождается другая действительность, проживаются многие жизни, вместо одной-единственной. Неужели и он окажется причастным к этому избранному сообществу, вдохновенному клану? Отец поварчивает:
— Не в ту сторону глядишь, парень. Мужику зарабатывать надо, семью кормить. Поэзия сейчас не в чести, это тебе не шестидесятые годы и не Серебряный век. Да и тогда поэзией кормились немногие.
Дима молчит — что толку спорить? — поглядывает на книжные полки, ступеньками сбегающие со стен. Отец всю жизнь собирал книги, Дима вырос среди этого щедрого половодья, ему и библиотека была не нужна.
— Что, говоришь, вам велели прочесть?
Отец, не глядя, протягивал руку и, как волшебник, изымал из тесных рядов ту самую, нужную сыну книгу.
Знакомая с детства картина: горит мягким светом торшер, а по обе стороны сидят мать и отец, каждый читает свое — книгу или толстый журнал. Ну и он, чуть подрос, с удовольствием к ним пристраивался: сначала — повести и рассказы, потом все чаще — стихи. Из-за них и записался в седьмом классе в библиотеку: домашней уже не хватало.
— Что косишь глазом, как конь? — перехватывает его взгляд на полки отец. — Развитой человек, да, читает, но это так же естественно, как дышать.
— Оставь его, Арчи, — вступается за сына мать. — Кто в юности не писал стихов? Видишь, мальчик устал. Пошли-ка ужинать.
Мать худенькая, как девочка, отцу едва достает до плеча, и голос у нее, как у девочки, но командует в доме она, и отец, известный не только в Москве программист, охотно ей подчиняется.
— Ася-Асенька, какая же ты татарка? — посмеивается иногда, когда взгляды их вступают в непримиримое противоречие, и ему приходится уступать. — Где смирение, скромность, восточная покорность мужу? Ты и в банке своем так командуешь?
— Я там не главная, — скупо улыбается мать.
— Но и не последняя, правда? — подначивает ее муж.
— Мы, Камаловы, последними не бываем, — опускает густые ресницы мать, и отец вдруг встает, отложив в сторону книгу, и, наклонившись над ней, сидящей в глубоком кресле, целует ее миндалевидные глаза, чмокает в нос, в одну и другую щеку.
— Последними-то нет, никогда, — приговаривает он.
Дима сидит к ним спиной, за своим рабочим столом, у компьютера, но все слышит и, на мгновение повернувшись, бросив на родителей зоркий мимолетный взгляд, замечает все: склоненную фигуру отца над улыбающейся маленькой матерью, их взаимное тяготение, зримую от всего прочего отъединенность. Нет, конечно, они любят сына, но, похоже, больше всех они любят друг друга. Ревность касается Димы своим черным крылом. «Столько лет… В чем их секрет, их общая тайна? — терзается он. — Говорят, брак губит любовь. Почему же у них не сгубил? Но это, наверное, исключение, как-то им фантастически повезло…»
Дима выключает компьютер, кладет перед собой толстую растрепанную тетрадь. Стихи сами просятся на бумагу.
— А на экран они разве не просятся? — как-то спросила Лена.
— На экране компьютера наоборот — умирают, — ответил Дима. — Я пробовал, старался их приручить, а они — ни в какую.
— Ты говоришь о них как о живых.
— Они и есть живые.
Незаметно для себя Дима стал думать о Лене.
— Ты мое alter ego, — сказал он однажды.
— «Второе я»? Разве ты знаешь латынь?
— На уровне присказок — да. Я так рад, что ты у меня есть. Ты понимаешь меня с полуслова — случай довольно редкий. И умница — каких мало. Ты кем хочешь стать?
— Пока не знаю. Только не юристом.
— Почему?
— Грязный мир — кем бы ты ни был в этой системе. Грязный, жестокий.
— Может, мир грязен вообще, по своей природе?
— Не думаю. Он разный, и нужно выбрать свою стезю.
— Например?
— Например, переводчицы. Если повезет — переговоры, заморские страны…
— А если не повезет?
— Должно повезти!
Да что ж это он все о ней думает? Ведь они только расстались.
— Дима, тебя!
Он бросается к телефону. Нет, что ни говори, телепатия существует!
— А-а-а, Таня…
— Разочарован?
— Просто не ожидал.
— Не ожидал… — эхом повторяет хрипловатый голос. — Странно.
— Почему?
— Так… Странно, и все… Был же у нас с тобой Новый год в нашем классе.
Уж лучше бы не напоминала! Влажный, горячий рот, смелые руки, рывком рванувшие молнию…
— Как ты себя чувствуешь? — вежливо спрашивает Дима.
Вторую неделю Тани нет в классе.
— Получше. А было ужасно: три дня — тридцать девять.
— Грипп?
— Врач твердит «вирусная инфекция», а мы думаем, грипп. Но сегодня температура нормальная, пора делать уроки. Что там задано?
— Сейчас продиктую. Записывай.
Дима диктует.
— Я звонила весь день, — дождавшись паузы, говорит Таня. — Мама твоя сказала, что ты уехал кататься на лыжах. Рискнула позвонить Ленке, а она — тоже на лыжах. Это что, совпадение? Или вы ходили на лыжах вместе?
— А тебе что за дело? — краснеет Дима. — Ты хотела узнать уроки, и я сказал. Остальное не важно.
— Уверен? — усмехается в трубке Таня. — Я Ленку знаю лучше, чем ты. Ничего у тебя с ней не выйдет.
— Почему? — невольно спрашивает Дима.
«Надо попрощаться и повесить трубку…» Но он не делает ни того ни другого.
— Потому что потому, окончание на «у», — продираясь сквозь кашель, еле выговаривает Таня. — «Детская дружба, ты греешь сердца…» — откашлявшись, отдышавшись, фальшиво напевает она. — Вот и все, на что способна Ленка. Ей не только с фэйсом не повезло, она еще до ужаса несовременна.
— С каким фэйсом? — не сразу понимает Дима. — Ах вот ты о чем. Хорошая ты подруга.
— Бывшая, — уточняет Таня. — Ленка со мной теперь не общается.
— И правильно делает. Слышала бы она тебя сейчас!
— Так ты ей небось передашь?
— И не надейся!
Дима швыряет на рычаг трубку — стерва! — возвращается к столу, садится, зажигает настольную лампу и так сидит, глядя в черное ночное окно. Он старается думать о Лене, но видит темный пустой класс, чувствует, как впиваются в его податливые губы жадные губы Тани, дерзкая рука резко дергает молнию, забирается внутрь его тесных джинсов, вызывая неподконтрольное его воле желание. Хорошо, что вошла Лена. Или… плохо?
