Агафья Егоровна робела не меньше Натальи, но, в отличие от младшей сестры, умела свои волнения подавлять внутренними установками: «А что я делаю неправильно?» и «Бог не выдаст, черт не совратит». Кроме того, Агафья, имевшая троих сыновей, любила племянницу и крестницу как родную дочь и всегда переживала, что у Парасеньки характер стеснительный, не бойкий, заклюют нашу тихую горлицу.
В доме Медведевых завтракали – неспешно, по-зимнему, не торопясь на срочные работы. За столом сидели Анфиса Ивановна, Еремей Николаевич, невестка Марфа, маленькая Анна, которую все звали Нюраней, и двое работников.
Работников по нынешним скудным временам мало кто нанимал, тем более в зиму. Однако работники – это показатель богатства. Кроме того, сорокалетние Аким и Федот, чью правдивую историю знала только Анфиса, приросли к семье Медведевых, как вырванное и выброшенное растение, большинство корней которого погибло, цепляется слабыми побегами за новую почву.
Двоюродные братья Аким и Федот были родом из дальней, вниз по Иртышу, деревни, где климат суровее, чем в Погорелове. Про такие места говорили: «Репа не каждый год вызревает». Зато люди на севере вызревали упрямые и прижимистые в том смысле, что высоко ценили плоды своих тяжких трудов. Когда новая власть принялась выгребать «излишки» и вспыхнуло Восстание, крестьянский сибирский бунт, Аким и Федот воевали против большевиков, за что дома их сожгли, а родных вырезали: стариков с печи стащили и младенцев из люлек вытащили, никого не пожалели. Акиму и Федоту удалось бежать, а потом прибиться к Анфисиному дому. Сыну и мужу Анфиса с точностью до наоборот объяснила: Аким и Федот за советскую власть голос подавали, не хотели к восставшим примыкать, а те в отместку их семьи погубили, некуда мужикам податься, пусть живут, трудятся за прокорм. Физически Аким и Федот были крепкими, а душами израненные, слабые.
Анфиса Ивановна умела молчать. Когда она раскрывала рот и поносила всех, кто виновен и кто под руку попался, люди вжимали голову в плечи. Но ее молчания страшились больше. Анфиса Ивановна застывала – выпрямив спину, растянув шею, и нос ее, без того нехрупкий, становился как бы крупнее, орлинее. И это была уже не женщина, а какое-то существо наивысшее, черные глаза которого прожигали насквозь. И покориться этому существу казалось удовольствием, напоминающим детское, когда после родительского наказания, собственных горьких слез, маминого прощения мчишься выполнять ее какое-нибудь пустяковое распоряжение с таким пылом, словно наградой будет дюжина сладких пряников.
На приветствие сестер Солдаткиных отозвались все, кроме Анфисы. Она буркнула что-то нечленораздельное и застыла: подбородок задрала и глядела в сторону. Это было вызывающе грубо, невежливо, некультурно.
Степан так и не извинился, о сватовстве более разговора не заводил. Подначенный супругой Еремей спросил сына: «Дык что с твоей женитьбой?» – «Поживем – увидим», – ушел от прямого ответа Степан. И вот теперь приперлись сестры Солдаткины. Неспроста – подсказало сердце Анфисе. Что-то произошло помимо ее воли и участия – значит, недоброе и неправильное. В этой ситуации самое лучшее – грозно молчать. Правильно молчать – она знала точно – вернейший прием. К сожалению, для молчания сил требовалось больше, чем для крика.
Зыркнув на жену, превратившуюся в монумент, Еремей поднялся и с улыбкой пригласил гостюшек скинуть верхнюю одежду и разделить с ними трапезу. Даже помог снять шубейки, передав их потом на руки Марфе.
Вдовицы Наталья и Агафья, поразившись такому галантерейному обращению, а еще более – ласковой улыбке Еремея, одинаково про себя восхитились: «Мужик-то какой!» Но продолжение мысли было у них разным.
«Счастливая Анфиса! – позавидовала Агафья. – Мы-то давно забыли, как мужицкий пот пахнет. Еще одна-две войны, и придется мужиков, как племенных быков, по дворам водить».
«Степан на отца похож, – подумала Наталья, – такой же справный и могутный, и улыбка у них хорошая, добрая. Славные детки у Параси будут».
Марфа поставила на стол тарелки и чашки для гостей. Разговор поддерживал Еремей Николаевич – о погоде, о ценах на обмолот, пушнину, убой дикого зверья и рыбу. Рассказал смешную историю времен своего пребывания в самарском госпитале. Наталья и Агафья смеялись с излишней готовностью, Нюраня заливалась, работники ухмылялись, Марфа прятала смешок, прикрыв рот ладошкой, и только Анфиса Ивановна сидела с каменным лицом. Ей показалось, что муж, едва заметно кивнув в ее сторону, как бы сказал гостюшкам: да пусть пыжится, не обращайте внимания.
В Сибири гостеприимство считалось важнейшей добродетелью. Но в гости обычно ходили по приглашению на престольные и семейные праздники. К приему гостей готовились: мыли дом до зеркального блеска, стряпали праздничные блюда. Без крайней нужды, по прихоти, никому не приходило в голову заявиться к кумовьям, родственникам или сватам. Отрывать от работы, сбивать заданный ритм трудов – грубость и невежество. Если у бабы имелась в клюве какая-то совсем уж горячая сплетня, она могла вызвать подружку, сестру или соседку на двор, быстро «сообчить» и убраться восвояси. То же касалось и мужиков, хотя у них, конечно, не сплетни, а политика. Еще бабы нарядами щеголяли и приготовленными яствами хвастались, отводили душу за пересудами на «беседках» – исключительно женских посиделках.
Приход сестер Солдаткиных, незваных, принявших приглашение разделить трапезу, усевшихся за стол, означал только наличие чрезвычайной новости. Все ждали ее оглашения, работники, по пятой чашке чая потягивающие, в том числе. А Еремей под одобряющими взглядами Натальи и Агафьи Солдаткиных витийствовал, красовался. Анфиса давно за ним ведала – иногда любит напылить. Бабы думают – для их восхищения, а он для собственного удовольствия. Настроение игривое у него сегодня, вчера что-то удачное навырезал из своих дощечек, а если бы не ладилось его пустопорожнее занятие, то не рассиживал бы, улизнул – разбирайся, жена, сама, какая нелегкая принесла этих баб.
Ритуал встречи незваных гостей затягивался, и молчание Анфисы на фоне общих смешков выглядело теперь, спасибо муженьку, нелепо.
Пришлось ей разомкнуть уста, отдать распоряжения:
– Аким – молоть ячмень. Федот – кузнецу отведи коней на перековку.
– Трех забрали Степан Еремеевич и Петр Еремеевич, – ответствовал Федот. – В выездные сани впрягли и ночью на тройке отбыли.
«Что ж ты до сих пор молчал?!» – в другой ситуации взвилась бы Анфиса. Но тут никак не отреагировала, только зыркнула гневливо и дернула головой в сторону двери – убирайтесь! Федот выходил понурым – рассердил хозяйку, он-то думал, по ее наказу сыновья уехали.
Наталья и Агафья намотали на ус: всем распоряжается Анфиса Ивановна, а Еремей Николаевич ни сожаленья, ни стыда не выказывает оттого, что жена вместо него командует. Ставки Еремея заметно упали.
Анфиса, у которой кончалось терпение, обратилась к гостьям:
– С чем пожаловали?
От такой грубости Еремей скривился, Марфа всхлипнула, как от тычка, и даже Нюраня хрюкнула от удивления – мамаша ее «за воспитание» часто ругает, а сама ведет себя невежливо.
Мысленно сложив факты, Анфиса уже поняла, что случилось. Степан хотел жениться на Прасковье Солдаткиной и этой ночью с братом уехал. Куда? Венчаться. Степка-то безбожник и с отцом Серафимом в контрах. Значит, отправился куда-то далеко, и вынудила его Параська, которая, получается, над ее сыном большую власть имеет. Теперь пришли Наташка и Агашка – хвостами мести, обстановку разведывать.
По большому счету, развитие событий устраивало Анфису. Степан наконец женился и взял свою, местную – тихоню Прасковью, из которой можно веревки вить. А то, что на первых порах Параська верх взяла, так это дело временное. У невестки помыслы, а у свекрови промыслы. Главное – Степан не привез из города девку в красной косынке. Про них жуть срамную рассказывают.
Наталья и Агафья Егоровны, мекая, заикаясь, рассказали про увоз. Не смогли скрыть печали: свекровь невзлюбит их Парасеньку – иного мнения, глядя на Анфису Ивановну, сложиться не могло.
У Анфисы были два варианта поведения. Первый: потеплеть, принять случившееся с христианским смирением, обняться с новоиспеченной сватьей и начать приготовления к свадебному пиру, сетуя на скромность угощения из-за скорых обстоятельств. Еремей знал, что в любых обстоятельствах, и в нынешних в том числе, когда продукты от реквизиторов прячут в схронах, Анфиса могла закатить пир горой. Он надеялся и взглядами предлагал жене поступить именно так. Второй вариант: сохранять ледяное равнодушие, не выказывать эмоций, что означало категорическое неодобрение случившегося.
Еремей раньше других понял, к какому решению склонилась жена. Мысленно чертыхнулся: «Турка каменная! Была царь-девица, а теперь из себя королеву Несмеяну корчит!»
