Александр Западов
Забытая слава
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро.
Будешь проклято во век, в век удивлением всех.
А. Радищев
Глава I
В рыцарской академии
Друзья! досужный час настал:
Все тихо, все в покое:
Скорее скатерть и бокал!
Сюда, вино златое!
А. Пушкин1
Четырнадцатого апреля 1740 года Александр Сумароков с приятелями праздновал выход из корпуса.
В небольшой сводчатой комнате с бело-голубыми изразцами по стенам, на узких топчанах, придвинутых к низкому, грубо сколоченному столу, сидели два молодых офицера и пятеро кадет в зеленых с красными отворотами кафтанах Шляхетного корпуса. У дверей, привалившись плечом к косяку, дремал хлопец — крепостной слуга одного из кадет. Собаки, лежавшие у его ног, внимательно наблюдали за людьми, ожидая своей доли в угощении.
Рассчитывать на многое им не приходилось. Стол вовсе не ломился от яств. Тарелка с потемневшей от времени солониной, лужа горчицы на листе бумаги, миски с огурцами, нарезанный ломтями каравай хлеба, три полные фляги и жбан холодной воды — вот все, чем располагали молодые люди. За исключением водки — обычный кадетский харч.
В новую жизнь вступали четверо — Александр Сумароков, Алексей Обресков, Иван Мелиссино, Александр Собакин, сдавшие последний экзамен и только что назначенные на службу. Из гостей поручик Михаил Собакин окончил корпус двумя годами ранее и пришел на пирушку к брату, прапорщик Адам Олсуфьев был выпущен из корпуса год назад, а Петру Криницыну предстояло еще несколько месяцев учиться.
Хозяева и гости не чинясь передавали друг другу фляги, перстами хватали солонину, по пути обмакивая в горчицу, и громко похрустывали огурчиками домашнего соленья. Хлопец, увидев, что закуска на исходе, полез под топчан, выволок бочонок и, отворачивая нос — солонина была с крепким душком, — насыпал на тарелку гору кусков.
Из окна кадетской спальни было видно Неву, еще туго затянутую льдом после долгой морозной зимы. Неяркое солнце едва просвечивало сквозь дымку костров, пылавших на берегу. Там пахло пригорелой кашей — хлопцы, состоявшие при кадетах, готовили себе ужин, им рациона не полагалось. Старики дворовые и молодые парни, в лаптях и домашней дерюжке, толкались у огней, помешивая палками в котлах. Стая собак терпеливо сидела поодаль.
— Вот и кончился наш экзамен, — сказал Сумароков. — А как мы боялись!
— Еще бы! — солидно ответил Адам Олсуфьев. — Кому же охота быть списану в матросы? Нас в прошлом году тоже предупреждали, что неуспешных выпускать офицерами не будут, — глядишь, подтянулись, и все обошлось.
Олсуфьев был кадетом старательным и важным. Он учился хорошо, но военных экзерциций не любил и, выпущенный подпоручиком в армию, мечтал о статской службе.
Кадетский корпус в Петербурге, где учились Александр Сумароков и его приятели, имел название императорского Шляхетного, то есть дворянского, и был открыт в 1731 году.
При Петре I дворянские дети начинали службу солдатами и матросами, с нижних чинов, и это им было обидно. Петру требовались прежде всего работники — штурманы, артиллеристы, инженеры, астрономы, кораблестроители, врачи. Школы, созданные им, выпускали практиков. Шляхетный корпус готовил администраторов, начальников, руководителей, которых теперь не хватало империи.
Каменный трехэтажный дом на правом берегу Невы, напротив Адмиралтейства, где был размещен корпус, построил для себя светлейший князь Ижорский Александр Данилович Меншиков, но закатилась его звезда, отправился он под конвоем в Березов, и дом перешел к другому хозяину.
Как Меншиков обманывал казну, так и его обманули подрядчики. Потолочные брусья быстро сгнили, печи и трубы разваливались, ветхая крыша протекала. Кадеты отчаянно мерзли в классах. Скамеек не поделали, кадеты писали стоя, пользуясь как пюпитром спиной товарища. Не было и столов, чертить приходилось на полу, оберегая работу от собачьих лап, — великое множество собак бродило по зданию, затевая между собой драки. Иметь пса было принято среди кадет. Собаки сопровождали хозяев в столовую, выпрашивали кости, разносили их по спальням. Ленивые звери были не приучены к порядку, и кадеты ходили поглядывая, чтобы не поскользнуться.
Жили тесно — по восемь и по десять человек в комнате. Вместе с кадетами в холодное время тут же спали крепостные слуги — кто с барином на топчане, кто на полу. Летом хлопцы переселялись на крышу корпусного дома, устилая ее живописным тряпьем. У хозяев деньги водились не часто, слуги выпрашивали еду на кухне, кормились господскими объедками, да еще делились и с собаками. Привозимые из вотчин запасы — солонина, крупы, капуста — варились на кострах перед корпусными воротами; на кухне хлопцам стряпать не давали.
Знатные персоны, видя этот беспардонный табор на берегу Невы, обижались, однако жалобы их оставались без последствии: корпусное начальство не могло справиться со своевольной толпою.
Господа и слуги ели из одной миски либо казенный обед, либо сваренный хлопцем. Директор требовал, чтобы кадеты не якшались с прислугой, не играли в лапту, в щелчки, в карты, разговаривали бы в спальнях на иностранных языках. Но молодежь не внимала наставлениям. Мальчику-кадету, привезенному из отцовской вотчины в холодный Петербург, присланный с ним дядька был милее немецкого командира роты — он всегда напоминал о доме, покинутом ради хитрой науки и солдатской муштры.
…Впрочем, все это было теперь позади. Корпус окончен, аттестаты получены. Но почему Олсуфьев полагает, что учились только из боязни наказания? Это неправда.
Сумароков постучал по столу, чтобы привлечь внимание собеседников.
— Слушай, Адам, — сказал он, — дело-то вовсе не в страхе. Матросская служба почетна. Блаженной памяти царь Петр сыновей первых дворянских фамилий посылал за море и сам пример им показывал. Ныне же дворянину без наук не обойтись, и понять это всем надобно.
— И то верно, — поддержал его Криницын. — Возьми хоть Иникова…
Иников был кадет, недавно бежавший из корпуса. Он учиться не желал и разгуливал в черном крашеном кафтане — одежде наказанных кадет. Иников скучал по привольной жизни недоросля в родительском доме и скрылся из Петербурга, подговорив с собой двух приятелей. Для верности они связали себя клятвою, подписав ее кровью: «Даем бога порукою, что нам сбежать из кадетского корпуса в Архангельский город и быть нам там, и когда мы этого не сделаем, то будем прокляты от бога».
Беглецов поймали. Иников сказал за собою «слово и дело», — это значило, что он хочет раскрыть государственную измену, объявить о содеянном кем-то оскорблении величества. На допросе в Тайной канцелярии розыскных дел оказалось, что Иников «слово и дело» кричал с испугу, ложно. Его приговорили три раза прогнать сквозь строй шпицрутенов — бить палками, ведя между двумя шеренгами кадет. Но директор корпуса не согласился, чтобы кадеты участвовали в наказании. Тогда Иникова увезли в гарнизонный Ингерманландский полк, чтобы там исполнить приговор и оставить, если выживет, солдатом. Об этом побеге много толковали в корпусе.
— Иников жалок и глуп, — сказал Сумароков. — Он имени дворянина недостоин. Дворянин больше всех учиться должен.
Иван Мелиссино перестал жевать и прислушался к разговору.
— Почему же дворянам учиться столь необходимо? — с вызовом спросил он. — Или они иным сословиям в образованности уступают?
Мелиссино был из семьи венецианского лекаря. Отец его прибыл в Россию по приглашению Петра I и дворянство получил жалованное, по чину, что водилось при этом царе. Сумароков же, как и большинство кадет, принадлежал к потомственному русскому дворянству. Свое отличие от них Мелиссино иногда ощущал.
— Зачем спорить? — примирительно сказал осторожный старший Собакин. — Давайте лучше тронем еще по одной.
Он потянулся к фляге.
— Нет, погоди, Михаил, — отвел его руку Сумароков. Повернув свое нервное, подвижное лицо к Мелиссино, он торопливо заговорил: — Дворяне суть первое сословие в государстве, его голова. Они управляют Россией, стало быть, должны уметь это делать и быть к тому готовыми. Для той цели мы и в корпусе учились.
— А недворяне что ж? — спросил Мелиссино. — Купцы, подьячие, лекари? Им без наук можно? Они почтения у тебя не заслужили?
— Все члены рода человеческого почтения достойны, — горячо отвечал Сумароков. — Презренны только люди, не приносящие обществу пользы. Крестьяне пашут, купцы торгуют, ученые взращают науки, духовные проповедуют добродетель, воины защищают отечество. И сколько почтенны нужные государству члены, столько презренны тунеядцы. В числе их считаю я и дворян, которые возносятся своим маловажным титлом и помышляют лишь о собственном изобилии. Все науки, все художества и рукоделия обществу потребны.
