Только чтобы не молчать, поскольку тишина меня угнетала, я спросил, не ею ли были написаны картины с цветами в садовом домике. Она как-то рассеянно кивнула и, внезапно снова посмотрев на меня, спросила:
— Были ли вы когда-нибудь в России? — Я лишь покачал головой. — Жаль! — сказала она. — Мне очень хочется узнать, действительно ли там так холодно, как говорят люди. О, тепло, тепло! Каждый тоскует по теплу, не правда ли? И по теплому сердцу, к которому можно прижаться… однако эти все разговоры — не для молодой девушки: ее поведение должно говорить только о низких температурах. Ну да мне уж теперь все равно. Я достаточно взрослая для того, чтобы не позволять никому читать мне нравоучений. Я заметила, сударь, что вы также находите мою одежду слишком вызывающей. Что в том, как человек одевается, если он тем самым только скрывает свои потаенные мысли? Нет, не спрашивайте меня! Когда вернется один человек, чьему обещанию я твердо верю, я покину всех завистников и маловеров — и они устыдятся. А теперь — Dieu vous bénisse![7]
Она спокойно встала и, попрощавшись со мной легким кивком головы, собиралась уже уходить.
— Могу ли я попросить вас об одолжении, сударыня? — спросил я. — Подарите мне цветок, который вы держите в руке. Я хочу сохранить его на память об этом памятном знакомстве.
Я перехватил ее быстрый, подозрительный взгляд.
— K сожалению, — сказала она, — я не могу вам этого позволить. Получить в подарок розу — это не пустяк. Вы знаете язык цветов? Во всяком случае, этого нужно остерегаться. Потому что с этого все и начинается, и — кто знает, к чему это может привести? Сначала — цветок, затем — венок. И даже если вы никому не скажете об этом, он все равно узнает, потому что я не смогу от него ничего скрыть, когда он вернется. И… Вы ведь тоже верите, что он вернется, как бы далеко он ни был?
— Разумеется! — согласился я, теперь уже окончательно убежденный в том, что мои подозрения оказались обоснованными. Снова меня переполнило глубокое сострадание к этому бедному юному созданию, на чьем лице вспыхнула такая трогательная радость в момент, когда я своим уверенным ответом укрепил ее веру в возможность вернуть утраченное счастье.
— Благодарю вас! — искренне ответила она. — Вы так добры ко мне. Другие избегают меня, считая, что у меня не все в порядке с головой. Но это во мне говорит лихорадочная тоска, которая заставляет меня иногда фантазировать. Но стоит мне только приложить к голове холод, как и снова становлюсь такой, как все. Прощайте! Нет, нет! — быстро возразила она, угадав мое намерение проводить ее. — Вам нельзя со мной. Если нас с вами увидят вместе, обо мне могут подумать плохое. Вы еще будете какое-то время здесь? Возможно, я еще приду, в то же время, если вы позволите. О, каким прекрасным кажется мир тем, кто счастлив! Но я тоже когда-нибудь стану такой, поэтому мне не страшно. Побеждает только тот, кто умеет ждать.
Она дружелюбно кивнула мне, снова надела свою шляпу и легкими шагами заскользила по извилистым дорожкам цветника, осторожно обходя клумбы. На фоне розовых кустов ярко выделялась белизна ее шеи; я порывался, вопреки запрету, последовать за ней, но какая-то необъяснимая сила удерживала меня на месте. На мгновение мое внимание отвлек непонятный шум, доносившийся из ложбины, соединявшей мой цветник с гостиницей. Когда же я снова перевел взгляд на то место, где мгновением раньше по извилистым дорожкам огибала розовые клумбы эта странная девушка, ее светлая фигура уже скрылась из виду. Только высокие лилии еще покачивались какое-то время, словно она была унесена на крыльях пролетавшей мимо птицы.
Трудно описать то странное чувство, которое овладело тогда мною. Я вдруг почувствовал себя таким одиноким, будто утратил что-то очень дорогое. Во мне все еще звучал ее тихий голос; куда бы я ни посмотрел, мне везде мерещился взгляд этих нежных черных глаз, так робко и в то же время с таким доверием смотревших на меня. Я сидел на стуле, где до этого сидела она, и смотрел в ту сторону, где она исчезла. Постепенно мысли мои рассеивались, и я стал погружаться в неописуемо блаженное, мечтательное состояние.
Из этого оцепенения меня вывели приближавшиеся ко мне по гравийной дорожке цветника уверенные мужские шаги. И вот передо мной стоял мой добрый приятель — хозяин.
„Добрый день, господин доктор! — воскликнул он и протянул мне навстречу руку. — Я только хотел узнать, как вам нравится здесь, довольны ли вы комнатой, питанием и уходом, не болит ли голова от такого количества цветов или, не дай Бог, не мешает ли вам спать какое-нибудь привидение? Моя жена тоже хотела бы навестить вас, да все никакие может вырваться из-за посетителей и ребенка. Она, с вашего позволения, навестит вас после обеда“.
Я заверил его в том, что чувствую себя прекрасно и не смог бы пожелать себе ничего лучшего, чем пары недель сказочного отдыха в этой цветущей обители. О том, что со мной приключилось, я не сказал ни слова.
„Теперь вы видите, что я был прав? — воскликнул, весело смеясь, этот простодушный человек. — Все, что рассказывают о привидениях, — бабьи бредни. Впрочем, еще при жизни бедная тетя Бландина казалась некоторым людям не храброго десятка чересчур замкнутой душой, которой предстоит еще побродить по земле, прежде чем обрести вечный покой. Даже в свои счастливые дни она держалась особняком и выглядела не так, как обычно выглядят здоровые молодые девушки, хотя никогда не болела, могла быть веселой и любила петь и танцевать. Бабушка — это та женщина с ребенком, которую вы видели там, на картине (сейчас она уже очень старая) — была ее настоящей теткой; я же приходился ей внучатым кузеном. Так вот, она мне часто рассказывала о ней. Она всегда якобы была очень странным ребенком, a когда подросла, то ничто не вызывало у нее такого интереса, как чтение, рисование цветов и пение под рояль. И все ее любили. Неудивительно, что многие к ней сватались, но как только ей стукнуло девятнадцать, она выслушала признания одного из них — молодого офицера, — и поскольку тот имел кое-какое состояние, да и она была из зажиточной семьи, то ничто не могло помешать их свадьбе. Однако в их планы на дальнейшую жизнь вмешалась война императора Наполеона с Россией. Однажды вечером юная невеста якобы наряжалась для бала и ждала своего жениха, который должен был повести ее туда. Но вместо этого он пришел сообщить ей, что утром следующего дня должен выступить со своим полком, чтобы присоединиться к французской армии. Нетрудно догадаться, что ни о каких танцах и развлечениях не могло теперь быть и речи. Влюбленная пара вместо бала оказалась здесь, в цветнике, где и провела свой прощальный вечер наедине. До полуночи их видели прогуливающимися в обнимку между клумбами, а там, в беседке, состоялась, вероятно, душераздирающая сцена прощания. Дело в том, что родители нашли потом бедняжку почти в беспамятстве на скамейке и с трудом привели ее в чувство.
На следующий же день она стала настойчиво требовать, чтобы ее снова отпустили в цветник, и поскольку не в ее характере было уступать, родители не могли помешать ей обосноваться в садовом домике, и, несмотря на все их приказы и уговоры, она наотрез отказывалась показываться среди людей. Она, по ее словам, решила ждать здесь, наверху, возвращения своего жениха.
Здесь же она позировала перед художником для портрета, который вы видели наверху: она там в своем бальном платье, бывшем на ней в тот их последний вечер. Он, кажется, сделал потом копию с этого портрета, и она послала ее своему жениху, так как он ей уже оставил свой портрет на память. Вы, вероятно; видели его в домике на стене. A потом она только и делала, что сидела за чтением, рисованием и вышиванием и жила только теми немногими письмами, которые он по возможности посылал ей с фронта. B ее комнате установили небольшую печь и приносили ей наверх еду — ей этого вполне хватало. И так, ни на что не жалуясь, она жила только от письма к письму.
Последнее пришло из Москвы. Но, как бы туго ни приходилось одинокой невесте, никто не замечал, чтобы она впадала в отчаяние. Более того, она еще утешала родителей: дорога, мол, такая длинная, а почтовые станции, наверно, занесены снегом, однако она-то знает, что он-де верен ей и обязательно вернется, как только кончится война, чего не придется долго ждать, поскольку вражеская столица якобы занята войсками победителей.
Известие об ужасном пожаре тоже нимало не обеспокоило ее. Она узнала, что французская армия с войсками союзников покинула Москву и стала отходить назад. Теперь она со дня на день ожидала возвращения своего любимого и каждый вечер надевала белое платье. Он, мол, должен был ее встретить одетой точно так же, как и в тот, последний их вечер.
A потом в газетах стали появляться ужасные сообщения об отступлении через опустошенную ледяную страну и о жутком переходе через Березину. Об этом никто ей не говорили, поскольку она продолжала жить совершенно уединенно, ее длительное время оставляли в неведении. Но однажды ее мать в одно из своих посещений — a она приходила к ней по нескольку раз в день — нашла свое несчастное дитя распростертым на полу, возле столика для рукоделия и с обрывком газеты в руке, в которую было что-то завернуто. И как раз на этом обрывке было напечатано сообщение о том, что большая часть саксонского полка, в котором служил ее жених, утонула в быстрой реке и была погребена под ледяными глыбами. Горе и отчаяние людей, тонущих после нечеловеческих лишений и голода во время похода, были описаны в таких ярких красках, что даже у более крепкого человека, чем эта хрупкая девушка, волосы встали бы дыбом от ужаса.
