Мы пили- ели. Мы пели - пили. Мы только пили, уже не ели пока совсем не охрипли. (И если бы я не был так влюблен в Софью, возможно бы даже и пол молоденького сержанта не стал бы помехой и ниш пьяный загул обязательно перерос бы в оргию.)
Но я был влюблен и мой отец тоже.
Сначала нашей гостье после пятой рюмки коньяка стало вдруг жарко и она сняла китель. Потом, когда блудливые пальцы отцовской левой руки каким-то образом забрались к ней под юбку, она тяжело задышав расстегнула еще, аж, четыре верхних пуговицы на кофточке (оставив лишь одну нижнюю где-то в районе пупка.)
Вид таких спелых дынь вызвал непреодолимое желание у моего отца собрать урожай и он еще лишь слегка пошатывающейся походкой повел нашу даму в поход по дому.
Пойдемте я вам покажу зимний сад, - галантно поклонившись и предложив гостье ручку, чопорно проговорил он, а сам поволок ее в спальню (старый развратник: куда конь с копытом, туда и жаба с клешней.)
Жатва затянулась надолго. И где-то через час, а может и полтора мы с сержантом вспомнив про свои “сыновни” (мои без кавычек) обязанности, решили тихонько взглянуть на место “битвы за урожай”.
Усталость и хмель взяли свое. Но объятия были все же крепки и сейчас. И мы минут пять ни как не могли расцепить два полностью обнаженных тела.
Они что же “склещились”? - невольно вызвался у меня хмельной вопрос, но “автомобиль” уже выехал из “гаража” и теперь висел обмякнув.
Может пусть проспятся?
У меня не было ментовского одержимого педантизма и я высказал свое мнение человека гражданского, а значит безответственного.
Нет, я обязан доставить подполковника домой к семейному очагу вовремя, - сержант был верен долгу и присяге.
Моего отца (хотя один из нас и был мент) мы не тронули, оставив и дальше спать на диване. Лишь ради приличия прикрыв слегка покрывалом.
А вот даму нам предстояло еще одеть. (Не мужских, скажу я вам, это рук дело. Они совсем под другую работу “заточены”, под раздевание.)
От такого количества всяких женских прибамбасов у меня просто голова пошла кругом. (Я ведь никогда не имел ни матери, ни сестер.)
Но сержанты милиции несмотря на свою внешнюю молодость оказался человеком бывалым и вскоре подполковник милиции имела бравый вид, хотя по прежнему оставалась пьяной в стельку.
Милицейский джин сержант подал прямо к крыльцу, но вынос тела был делом не из легких, но все уважение к офицерским погонам было соблюдено.
8 глава
Дармовые хлеба не бывают легкими.
Неожиданное свалившееся мне в руки огромное наследство мне еще предстояло заработать, заслужить, выполнив одно из трех обязательных условий.
Но я тогда еще ни чего об этом не знал и будущее виделось мне в зеленой дымке долларового звездопада.
Начальник паспортного стола вручила мне лишь номер телефона моего богатенького американского прадедушки и учитывая свое душевное, а главное “физическое” состояние в тот вечер я резонно отложил звонок за океан на следующий день.
Утро вечера мудрее. Одна лишь ночь отделяла мне теперь от того, чтобы стать настоящим и по званию и положению графом Романовским. Так или примерно так самодовольно думал я “пританцовывая” над писюаром в туалете. (Чтобы составить отцу компанию и не провоцировать в нем чувство изгоя я весь вечер пил одно шампанское.)
С пол часа из меня извергался, если не фонтан, то фонтанчик. Но зато затем меня не беспокоил мой “будильник” и я проспал всю ночь как сурок.
“Интересно, что заставило моего прадедушку вспомнить обо мне?” - было моей последней мыслью, прежде чем я уснул, но тогда я еще не знал ответ на этот вопрос.
А ответ был прост: помощь и старость. Однажды ночью в своих роскошных апартаментах люксовой гостиницы “Хилтон” вспомнил мой американский прадедушка о своих родовых корнях. (А значит обо мне, так как, слава богу, сложилось так, что я являлся единственным наследником графов Романовских и значит и не имел конкурентов.)
Савве Хомичу было уже девяносто три года. Но старческая немощь в ногах приковавшая его к инвалидной коляске и к пожилому, но еще крепкому когда-то сожителю, а теперь лишь слуге, не умереть с годами неуемного порой аппетита.
Когда пагубная страсть голубизны мучавшая Савву Хомича всю его сознательную жизнь в преклонном возрасте отпала наконец сама собой, то любовь хорошо и много есть привратилась в настоящую страсть переросшую порой в маниакальный порок: обжорство.
Кто много ест, тот, как известно, должен хоть иногда. Но все же и на ночной горшок садиться. А сам это без слуги Савва Хомич из-за разбитых артритом ног уже проделывать не мог.
И вот однажды ночью после обильной трапезы (на сей раз была выбрана аристократически - изысканная французская кухня) Савву Хомича разбудило подозрительное урчание живота.
Чувствуя, что вот-вот будет сорван “предохранительный клапан” престарелый аристократ дернул поспешно за махровый шнур ночного звонка. Но видно не даром говориться, что поспешишь - людей насмешишь. Потому что шнур взял да и оборвался. То ли срок ему пришел, то ли еще сохранилась в графских руках былая силушка.
Савва Хомич осерчал и потянулся за телефонной трубкой, но та выскользнула из дрожащих рук и по закону пакость длины шнура от трубки к аппарату как раз хватило, чтобы до слуха графа донеслось сочное “Хрясь!” Это трубка, ударившись о массивную ребристую подставку модернового портера, разлетелась запчастями по спальне номера “Хилтона”.
Стараясь унять охватившего его вдруг панику, Савва Хомыч уже осторожно взял в руки свой лежащий рядом на прикроватной тумбочке мобильный телефон. Но задел при этом пузырек с сердечной микстурой и мобилка выскользнув “золотой рыбкой” исчезла в ковровой пучине.
Старость не радость и как не крепился Савва Хомич, но против природы не попрешь. И он опростоволосился, как последний засранец, обделавши всю постель.
Мать перемать!!! Савва Хомич враз вспомнил мать твою и свою мать и всех матерей на свете тоже. Забывши свое благородное происхождение, пока его старческий голос совсем не охрип, престарелый граф отчаянно ругался как зловредный (точнее зловонный) мужик. (У того, как известно, хозяйство, скотина и чем ему, извините за грубость, как не навозом пахнуть.)
Старческие ночи длинные до бесконечности и многое кой чего вспомнилось Савве Хомичу на пороге вечности.
Своей матери Савва Хомич был обязан всем: она его родила, растила и всю жизнь спасала.
Когда воодушевленные и охмеленные Петроградским переворотом украинские крестьяне стали грабить и жечь барские поместья, его мать не гнушалась холопской работы самочинно запрягла тройку лучших лошадей в карету, посадила туда своего единственного сына семилетнего Саввушку, обложив его со всех сторон драгоценностями, золотом и картинами и умчалась по подземному тайному ходу в свой польский замок.
Даже мужа бросила на произволяще. Той в тот вечер, как обычно, волочился по девках в деревне.
От злости на мужа- гуляку Елизавета Петровна, мать Саввы Хомича, даже потайные ворота в трехкилометровый подземный ход, по которому свободно проезжала заряженная тройка, заперла изнутри, на веки вечные остановив каменные плиты.
Пусть, дескать, треклятый муженек сдохнет здесь на мятежной украинской земле.
Боясь, что волна народных восстаний докатится и до Перемышля “соломенная вдова” опустошила и польское свое поместье и подалась с сынишкой подальше на запад искать тихую гавань.
Так Савва Хомич оказался за океаном.
Поселившись в штатах Елизавета Петровна не последовала примеру многих российских эмигрантов и не пустила по ветру свое состояние, а всю жизнь учась, трудясь и заставляя сына и свои деньги делать тоже многократно его приумножила.
Но даже очень и очень много денег не заменят женщине любви. И горше всех однолюбке, которую предали.
Как может женщина любить и ненавидеть одновременно одного и того же человека?! Это Савва Хомич пока не сбежал из дома восемнадцать лет мог наблюдать каждый день воочию. И это врезалось ему в память на всю жизнь.
