Они стоят еще снаружи. Хмуро. Ноги стынут. Снег метет. Прорываясь назад из дверей магазина, счастливчики тут же вынимают из тугих кульков китайские мандарины, красные, очищают их, разламывают, отрывают белые перепоночки и суют в рот дольку. Со счастливыми лицами. Потому что в мандаринах этих витамин, продлевающий Жизнь.
Очередь их, счастливчиков, ругает, чтобы отходили поскорей.
Когда они, Любовь и Александр, достаиваются до самых уже дверей, из магазина выкатывается слух, что все, кончилось!… Но очередь еще стоит. Не верит, ропщет. Но появляется мужчина в белом халате, привстает на цыпочки и официально уведомляет о том, что мандаринов больше нет.
– А завтра будете давать?
– Быть может.
Но «завтра» их уже не волнует: они сегодня уезжают. Навсегда. Ночным скорым. И они на этом успокаиваются. Очередь расходится, молчаливая, по снегу, усыпанному красными свежими корками, – кто куда.
А они переходят Невский проспект и входят в сквер. Вокруг скамейки снегом занесло, а посреди – горой – памятник Императрице Екатерине Великой. Кругом, у ног Императрицы, теснятся избранники империи Российской – полководцы, фавориты, поэты. Мужчины все ниже Императрицы, которая над суетной их толпой высоко держит Скипетр и Державу.
Черен и гладок базальт, и рельеф сглажен снегом.
Они обходят памятник, глядя снизу вверх, а потом, опустив ужаленные снегом лица, спешат домой: смеркается уже. На улице Росси мама говорит:
– Что имеем – не храним, потерявши – плачем…
Замерзшая Фонтанка уже испачкана горами грязного снега с набережных.
Вот и улица Ломоносова, где в марте прошлого года дедушку так удачно сбило каретой неотложной помощи, когда он напился по случаю смерти Вождя.
Пять Углов. Поворот, подворотня, где уже темно. Двор-колодец. Парадное с битой ступенькой. Лестница – пролет, перила… Седьмой этаж. Они входят с черного хода, то есть – прямо на кухню их коммунальную, где дедушка гасит свою папироску в серой ракушке и бросается маме в ноги.
– Любовь! – И откидывает набриолиненную голову. – В последний раз: отдай нам Александра! Христом Богом прошу.
– Зачем вам мальчик, вы же его погубите! – кричит мама, отскакивая, – Вы не сумеете созвучно воспитать!
– Мы воспитаем, – бормочет дед, ловя ее руку. – Мы отдадим его в Мариинку, в балетную студию. Клянусь тебе: великим танцором воспитаем, звездой… Или в Нахимовку, на офицера флота… Любовь! В последний раз!
– Нет, нет и нет! Мать – я! И он усыновлен!
Дед, стоя на коленях, обнимает Александра.
– Внучек, прощай! Что бы ни случилось – ты не без роду-племени, запомни. Из Санкт-Петербурга ты.
– Да никакого Петербурга нет, старорежимные вы люди! Не слушай глупостей: есть только Ленинград! Не смейте этого, не смейте! – оттаскивает она дедушку, который ползет на коленях к Александру, продолжая часто-часто крестить пустоту перед собой:
– Храни тебя Господь!
– Храни тебя Господь!
– Храни тебя!…
Скорый с Витебского вокзала отходит, когда Александр уже спит.
Когда он просыпается, Санкт-Петербурга уже нет. И даже Ленинграда.
Пусто в окне.
Снег идет.
– Смотришь? – Гусаров взъерошивает ему голову. – Смотри-смотри. Это – твоя страна.
Страна была вся белая. Поля, леса. Чернело, где осыпалось с еловых лап. И небо.
А потом стало смеркаться, и на Александра из стекла вдруг посмотрели его же глаза. В упор.
Радио запело «Землянку», и мама припала к Гусарову, который ее обнял, чтобы не жестко было от стены. С остановившимися глазами подпевая, они покачиваются на стыках рельс.
Пой, гармоника, вьюге назло.
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…
Вечером, когда стояли пятнадцать минут, папа принес из Орши пиво и лимонад с уже нерусским названием «Журавiнны».
– Из журавлей, что ли? – засмеялась мама.
– А кто его знает? – сказал Гусаров. – Белоруссия! Та же вроде бы Россия, а вот поди… Не разбери-поймешь!
От этого лимонада в полночь у Александра началась рвота.
А потом он потерял сознание, так и не досмотрев свою страну до западных границ.
II.
ФИГУРНОЕ КАТАНИЕ
Гусаров сказал:
– Давай, брат. Овладевай!… А мы на тебя с мамой посмотрим.
И закрыл дверь квартиры.
Цокая о ступеньки металлом купленных ему еще в Ленинграде «снегурок», Александр спустился с третьего этажа, ударом плеча выбил примерзшую дверь и выпал наружу.
Двор был сияюще пуст. Город был незнакомый. Следуя скорым к месту назначения гвардии майора Гусарова, усыновившего его как родного, Александр внезапно заболел. Как послевоенный ребенок, он не отличался крепким здоровьем. К тому же, будучи по отцу, деду, а также прадеду ленинградцем-петроградцем-петербуржцем, подорван был генетически, начиная с третьего колена. Но его мама и новый папа гвардии майор Гусаров, владея в объеме средней школы историей СССР, знали, что великий русский полководец генералиссимус Суворов, кстати, тезка, свое хрупкое здоровье в детстве сумел переломить закалкой, а потому отнюдь не считали случай Александра безнадежным. Во время болезни Александру исполнилось семь, и, как только он выздоровел, уже на новом месте у западных границ, его поставили на коньки и крепко-накрепко зашнуровали. Коньки были фабричным способом припаяны к подошвам, так что снять их не было никакой возможности.
Александр поднялся. Подламываясь в лодыжках, он доцокал до середины двора, откуда его стало видно маме с Гусаровым. Он помахал им рукой. После чего – под наблюдением ощущая чувство ответственности – приступил к занятию зимним видом популярного национального спорта. Сделав круг по бугристому льду, он поднял глаза. Из окна наблюдатели сделали знак «продолжать в том же духе». Александр стал продолжать. Продолжая, он наехал на крышку люка, которая вдруг провалилась, и конькобежец Александр с поверхности двора исчез. Но этого ни мама, ни Гусаров уже не увидели, потому что как раз за мгновение перед внезапным его исчезновением они обнялись и отошли от окна, удалившись в комнату, которая в этой коммунальной квартире ДОСа – Дома офицерского состава – на троих была одна, почему и приходилось в отсутствие третьего не терять даром времени.
Александр пришел в себя на дне колодца и вновь поднялся на «снегурки». Он не погиб. И даже не сломалось в нем ни косточки.
Было глубоко и черно – оттого что, поглотив жертву халатности рабочих коммунального хозяйства этого города, круглая чугунная крышка приподнялась и стала на свое место. Там, наверху, сияла выгнутая узким полумесяцем полоска света. Там, наверху, мороз и солнце… Стоя во тьме, Александр зубами стащил варежки и принялся ощупывать стены своей ловушки. Они были из кирпича. Потом руки нащупали ребристую железную скобу, над ней – еще одну. Александр приступил к восхождению. Лязгая железом о железо, он перебирал скобы и взглядывал на яркий полумесяц. Потом он уперся через шапку своей макушкой о чугун и сразу предвосхитил, что ни приподнять его, ни даже сдвинуть он не сможет. Снял руку со скобы, попытался просунуть пальцы в щель – нет, не выйдет и так. Ждать, когда пройдут над ним? Но двор был пуст, так было рано. И было воскресенье. А руки коченели, ослабевая. Такой вот капкан. Бескорыстный… Кто его расставил? Никто. Но я в него попался. «Я!» – крикнул гневно Александр. Эхо отозвалось. Вот так. Никто на него не охотился, значит, и на выручку не придет никто.
Чтобы не упасть вторично и не сломаться на этот раз, Александр поспешил спуститься на дно колодца самостоятельно. Там он сел на корточки, обхватил колени. «Возьми себя в руки, Александр», – говорит мама. Вот он себя и взял. И держал, не выпуская. Только машинально лязгал «снегуркой» по битому бутылочному стеклу. Надумав, он снова поднялся на коньки и впритирку к кирпичу пошел кругом. Р-раз! – руки провалились в пустоту, и Александр снова упал, но на этот раз удачно – сокрытый тьмой, в стене колодца был вход куда-то. Тесный. Александр опустился на колени. Вынул из кармана и надел варежки. Принагнул голову и, обшаркиваясь плечами, пошел на четвереньках навстречу неизвестности. Долго ли, коротко ли шел Александр, чихая от пыли, только путь ему преградила решетка. Железная.
Устроившись рядом с решеткой, он неторопливо и тщательно ее ощупал. Снаружи решетка должна была запираться на висячий замок, но – по халатности, на этот раз спасительной, – была заперта просто на алюминиевую проволоку, которую Александр, высунув руку, размотал.
Открыл решетку, выполз и поднялся на коньки.
Под землей он потерял ориентацию, поэтому был очень удивлен, что оказался вновь в подъезде собственного дома, куда на этот раз он не спустился, а поднялся из подвала. Он закрыл за собой дверь с надписью «БОМБОУБЕЖИЩЕ», выбил дверь подъезда, которая опять примерзла, и, подламываясь на лодыжках, вышел во двор.
