Сергей Юрьенен
СЫН ИМПЕРИИ
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
Мандельштам
I.
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО
Был месяц май Пятьдесят Первого, и Августе было четырнадцать, а ему три. Мама сняла мансарду у Финского залива.
Они пошли в лес без мамы. Вдруг Августа тихо сказала:
– За нами идет мужчина. Не оглядывайся.
Он оглянулся. Это был солдат. Сапоги его были бесшумны во мху, а в руке он сжимал пилотку.
– Это же солдат! – обрадовался Александр.
Солдат резко шагнул в сторону и пропал, спрятавшись за стволом.
– Бежим! – рванула его Августа.
Треск сучьев гнался за детьми, но они убежали. Все кругом было тихо, когда они отдышались. Где-то постукивал дятел. Было сумрачно, сыро и полным-полно цветочков.
– Это ландыши, – сказала Августа. – Серебристые ландыши!
– Они белые, – возразил Александр.
– Ничего ты не понимаешь. Давай наберем букет для мамы.
– Давай.
Цветочки пахли кислой сыростью. Ему больше нравился мох – изумрудный, мягкий, как мех невиданного зверя, и топко-сырой под коленями. Он ушел на коленях далеко. Потянулся за цветочком, и вдруг колючка ржавая вонзилась в рубашку. Он дернулся, порвал рубашку. Двумя пальцами приподнял тяжесть колючей проволоки и оказался на солнечной прогалине. Цветов тут было видимо-невидимо, и колокольчики на них крупней.
– Августа! – позвал он, увлеченно срывая цветы. – Ау-у!
За спиной вдруг раздался шип по-змеиному:
– Алекс-сандр…
Он оглянулся.
– Замри! – хрипло скомандовала сестра, и он замер. – Теперь давай назад, но смотри у меня: чтобы след в след!…
Он вернулся, вставляя колени в свои сырые ямки.
Сквозь еловые лапки высунулась рука Августы с обгрызенными до розового мяса ногтями. Приподняла проволоку, и он перекатился обратно, в тень.
Рывком Августа подняла его и потащила так, что лес исхлестал его неизвестно за что. Он только закрывал лицо. Потом он отнял от глаз руки.
Перед ними под солнцем высилась насыпь узкоколейки.
Августа втащила его на насыпь и усадила на рельс. Села рядом и ткнула пальцем вниз:
– Видишь надпись?
Туго натянутые ряды колючей проволоки выползали из лесу, наматывались на столб и дальше, на столбах, тянулись вдоль насыпи далеко-далеко. К третьему по счету столбу был приколочен дощатый щит. На нем было написано что-то – черными, прерывистыми буквами. Грозными на вид.
– Вижу, – сказал Александр.
– Читай!
– Я же не умею! – возмутился он.
– Научишься! Буквы знаешь? Знаешь. Вот и давай, складывай!
Рельса была теплой. Он крепко взялся за металл, вздохнул и начал складывать. После длительного мозгового усилия он подытожил:
ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
МИНЫ
– Ну?
– Чего «ну»?
– Сложил вот.
– И радуешься, да? А радоваться тут нечему. Что это такое, «мина», знаешь?
Он потупился. Узкоколейка заросла вся розовым и лиловым бархатом львиного зева. Он знал; он даже знал, что у нас уже есть Атомная Бомба, но обо всем об этом имел все же туманное представление.
– Наступил бы на нее, раз! – и ничего бы от тебя не осталось. И что тогда?
Он сорвал львиный зев, путем нажатия раскрыл ему пасть и залюбовался, вспомнив Самсона в Петергофе. Августа вырвала цветок.
– Отвечай!
– Ничего тогда.
– То-то и оно! Тебе ничего, а мне потом возвращаться! Как бы я маме в глаза посмотрела? – Августа придвинулась, натянула сарафан на свои худые коленки с преждевременно содранными болячками и обняла Александра. – Нет, – сказала она. – Не вернулась бы я.
– Куда бы ты делась?
– А удавилась бы в лесу! Как вон Надежда-почтальонша. Или не знаю… В Финском бы заливе утопилась. – Августа понюхала свои ландыши и дала понюхать ему. – Все-таки как они серебристо пахнут, скажи? Я бы даже сказала: благоухают.
– Финский залив слишком мелкий. А удавиться – у тебя веревки нет.
– Я ему про Фому, а он мне про Ерему.
Тогда он встал из-под ее руки и показал Августе с насыпи вниз, за ряды колючей проволоки.
– Там, где я был, – сказал он, – они еще серебристой.
Августа положила между ног увядший букетик, наклонилась, сняла свои сандалеты и высыпала сквозь узорчатые их дырочки белый тонкий песок. Вдела ноги и снова сняла, чтобы выбить об рельс.
– Запретная зона, Александр, – сказала она, – это запретная зона. Запомни у меня раз и навсегда. Заруби себе на носу, если хочешь остаться цел! Пошли…
ЕЕ РОЗОВЫЕ ТРУСЫ
Августа сняла свой сатиновый пионерский галстук с концами, скрутившимися в стрелки, сняла черный фартук, стащила через голову темно-коричневое форменное платье; и Александр увидел, что розовые ее трусы, только недавно заштопанные мамой на шляпке деревянного грибка, опять просвечивают попой и к тому же в рыжих пятнах мастики. Августа ходит в среднюю школу девочек – напротив Театра Ленинского Комсомола. На переменах там шайка девочек сбивает Августу на пол и, схватив за ноги, возит из конца в конец по скользкому коридору. Сколько раз ей говорили: защищайся, не давай себя в обиду. А она опять дала.
– Это что у тебя с трусами?
Августа захлопнула ладонями свои дырки и повернулась к нему, бледная.
– Только маме не говори!…
Александр, однако, накопил зла, что не дает ему Августа перед сном слушать репродуктор, а уроки зубрит, невнятно бубня – так, что ничего не различить. Нарочно. И он вырвался из тисков ее худых рук.
Мама стирала в ванной. За ней уже была занята очередь на стирку, и она торопилась: изо всех сил натирала о гофры терки, об эти волны из оцинкованной жести, взмыленное, хлюпающее, сердито попискивающее белье.
– А Августа трусы порвала! – осведомил Александр, испытав ожог мстительного наслаждения.
– О чем ты, сынуля? – Тыльной стороной ладони мама сняла со лба прилипшую прядь.
Он повторил, и выражение на мамином лице обезобразилось гневом. Она упруго разогнулась и закричала:
– Как, опять?!
Он попятился, захлопнул себе рот. Но было поздно. Слово вылетело.
Страшной ведьмой – волосы во все стороны – мама влетела в комнату. В правом углу была печь – толстая, как под Музеем Атеизма (Казанский собор) колонна. До потолка. Обитая листами гофрированной жести. В угол между боком этой печи и стеной и забиласьАвгуста. Ноги ее изо всех сил упирались в пол, и, глядя исподлобья, она пыталась откусить еще ногтя – с большого пальца.
– Руки изо рта! – крикнула мама.
Спрятав руку за спину, Августа буркнула:
– Врет он все.
– Ах, врет?! – Рывком мама вытащила Августу из-за печи, рывком задрала ей подол и своими глазами увидела, что Александр показал правду, только правду и, кроме правды, ничего. Мама присела на корточки и, царапаясь, как кошка, спустила с Августы трусы.
При этом Августа, прикусив ноготь, смотрела в окно.
– А ну, ногу подними! Да пошевеливайся!…
Августа оторвала ногу от пола.
– И эту тоже! Приподняла и эту.
Мама вскочила и растянула под глазами дыры на трусах Августы. Крикнула:
– Ну, погоди у меня, дрянь!…
И хлопнула дверью, оставив их наедине.
Августа только и спросила, не обернувшись:
– Рад, да? Стукач малолетний!
Окно выходило в колодец тесный. На фоне облезлых до кирпичей стен спиралью свивалась метель. Справа в этом колодце стены не было, и в эту щель видно было, что там, снаружи, еще светло.
Под зеленым светом настольной лампы Августа зубрит урок на завтра. Из учебника «Логика». И на этот раз – внятно.
– Перестань, надоело! – говорит Александр.
– Ты же ведь клянчил? Так на, обожрись, йя-абеда!… «Меня пленила, говорил И. В. Сталин, та непреодолимая сила логики в речах Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет в плен, как говорится, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: «Логика в речах Ленина – это какие-то всесильные щупальца, которые охватывают тебя со всех сторон клещами, из объятий которых нет мочи вырваться. Либо сдавайся – либо решайся на полный провал». Необычайная сила убеждения, логичность и ясность речей В. И. Ленина и И. В. Сталина являются выражением того глубокого смысла, богатство содержания которого заложено в этих речах». Хватит или еще?
– Хватит.
– То-то же. И больше ко мне не лезь. Еще назубришься, когда в школу пойдешь.
– Щупальца, – спрашивает Александр, – это у восьминогов руки?
– У осьминогов. Да!
– В Фонтанке осьминоги водятся?
– Нет.
– А в Неве?
– Нет.
– А в Финском заливе?
– Нет.
– А в Балтийском море?
– Осьминоги водятся только в теплых морях, которые далеко.
– А вдруг, – пугается он, – какой-нибудь один по трубам канализации у нас в уборной всплывет?
