нашему великому горю, с улыбкою на устах этот благородный человек тихо умер.
Эпилог
Семь лет тому назад мы все прошли сквозь огонь и воду, и благополучие некоторых из нас, я думаю, стоит тех страданий, которые мы испытали. Для меня и для Мины великое счастье, что наш сын родился в годовщину смерти Квинси Морриса. Его мать, я знаю, убеждена, что он унаследовал часть достоинств нашего храброго друга. Он назван именами всех наших друзей, но мы называем его Квинси.
В этом году мы совершили путешествие в Трансильванию и проезжали по тем местам, с которыми у нас связаны яркие, но ужасные воспоминания. Трудно поверить, будто то, что мы видели собственными глазами и слышали собственными ушами, было правдой. Все следы былого уничтожены. Но замок возвышается, как и раньше, над огромным пустым пространством.
Вернувшись домой, мы стали вспоминать о прошлом, и память о нем не вызвала ни в ком из нас сожалений, ибо Годалминг и Сьюард оба женаты и счастливы. Я вынул бумаги из сейфа, где они пребывали с тех пор, как мы вернулись. Нас поразил тот факт, что среди множества материалов едва ли найдется хоть один документ. В основном это перепечатанные на машинке выдержки из дневников Мины, Сьюарда и моего собственного, а также заметки Ван Хелсинга. При всем желании едва ли кто-нибудь согласился бы принять их как доказательство подлинности столь дикой истории. Ван Хелсинг все это взвесил и, посадив нашего сына к себе на колени, сказал:
— Нам не нужно доказательств, мы не требуем, чтобы нам поверили. Настанет день, и этот мальчик узнает, какая благородная женщина его мать. Ему уже известны ее доброта и любовь, а со временем он поймет, за что она была столь любима многими и почему они ради нее решились на такое.
ДЖОНАТАН ХАРКЕР
Брэм Стокер
Гость Дракулы
Когда мы собирались на прогулку, солнце ярко сияло над Мюнхеном и воздух был наполнен радостным предвкушением лета. Мы уже были готовы отправиться в путь, когда герр Дельбрюк, метрдотель гостиницы «Quatre Saisons»[23], где я остановился, подошел с непокрытой головой к нашей коляске, пожелал мне приятной прогулки и, держась за ручку дверцы, сказал кучеру:
— Не забудь, вы должны вернуться засветло. Небо кажется ясным, но ветер северный, холодный — значит, может внезапно начаться буря. Впрочем, ты не припозднишься, я уверен. — Тут он улыбнулся и добавил: — Ты ведь знаешь, что за ночь сегодня.
Иоганн ответил подчеркнуто выразительно: «Jа, mein Herr»[24], коснулся рукой шляпы, и коляска быстро тронулась с места. Когда мы выехали из города, я подал знак остановиться и спросил:
— Скажи, Иоганн, что сегодня за ночь?
Он перекрестился и ответил лаконично:
— Walpurgis Nacht[25].
Потом он вынул свои большие серебряные часы — старомодную немецкую луковицу — и стал смотреть на них, сдвинув брови и нетерпеливо дергая плечами. Я понял, что таким образом он вежливо протестует против ненужной задержки, и откинулся на спинку сиденья, знаком предложив ему продолжить путь. Он погнал лошадей, словно стараясь наверстать потерянное время. Лошади время от времени вскидывали головы и, казалось, с опаской нюхали воздух. Вслед за ними и я стал осматриваться в тревоге. Путь проходил по довольно унылой местности: мы пересекали высокое, открытое ветрам плато. Сбоку я заметил дорогу, на вид мало наезженную, которая ныряла в небольшую извилистую долину. Выглядела она так заманчиво, что я, рискуя рассердить Иоганна, крикнул, чтобы он остановился. Когда он натянул вожжи, я сказал, что хочу спуститься этой дорогой. Он никак не соглашался, часто крестясь во время речи. Это подстегнуло мое любопытство, и я принялся расспрашивать его. Иоганн отвечал уклончиво и несколько раз взглядывал на часы в знак протеста. Наконец я сказал:
— Что ж, Иоганн, я хочу спуститься этой дорогой. Я не заставляю тебя туда ехать, но, по крайней мере, объясни, почему ты отказываешься, — это все, что я желаю знать.
Мне показалось, что он свалился с козел: так быстро он спрыгнул на землю. Потом он умоляюще протянул руки и стал заклинать меня отказаться от своего намерения. В его речи к немецким словам было примешано достаточно английских, чтобы понять общий смысл. Он как будто старался донести до меня какую-то мысль, которой отчаянно страшился, и потому ни разу не выговорил ее до конца и только повторял, крестясь: «Walpurgis Nacht!»
Я пытался возражать, но трудно спорить с человеком, не зная его родного языка. Преимущество, несомненно, было у Иоганна, потому что, заговорив на английском, очень ломаном и примитивном, он от волнения тут же сбивался на свой родной язык. При этом он то и дело взглядывал на часы. Лошади вновь забеспокоились и принялись нюхать воздух. Иоганн сильно побледнел, испуганно оглядываясь, неожиданно прыгнул вперед, схватил лошадей под уздцы и отвел их в сторону футов на двадцать. Я пошел следом и спросил, зачем он это сделал. В ответ он осенил себя крестом, указал на место, которое мы покинули, потянул коляску в сторону поперечной дороги и произнес, сначала по-немецки, а потом по-английски:
— Здесь хоронили — кто себя убивал.
Я вспомнил старый обычай хоронить самоубийц на перекрестье дорог.
— А! Понял, это самоубийца. Любопытно. Одного я, хоть убей, не мог понять: почему так испуганы лошади.
Во время разговора мы услышали звуки, напоминавшие то ли повизгивание, то ли лай. Они доносились издалека, но лошади очень встревожились, и Иоганну пришлось вновь и вновь их успокаивать. Он был бледен. Наконец он проговорил:
— Похоже на волка — но сейчас здесь нет волков.
— Что значит «сейчас»? — спросил я. — Ведь волки уже давно не встречаются так близко от города?
— Это когда весна и лето — давно, а когда снег — не так давно.
Пока Иоганн оглаживал лошадей, пытаясь их успокоить, по небу быстро понеслись темные облака. Солнце скрылось, и дохнуло холодом. Правда, это было всего лишь дуновение — не реальность, а скорее предупреждающий знак, потому что солнце тут же засияло снова. Иоганн из-под ладони оглядел горизонт и произнес:
— Снежная буря. Будет здесь очень скоро. — Он снова взглянул на часы и тут же, крепко удерживая поводья (ибо лошади по-прежнему беспрестанно били копытами и встряхивали головами), взобрался на козлы, словно настало время продолжить нашу поездку. Мне захотелось поупрямиться, и я не сразу сел в коляску.
— Скажи, — спросил я, — куда ведет эта дорога? — Я указал вниз.
Иоганн опять перекрестился,
