«Пурпурные сумерки» (45).
«Бледное маленькое солнце… низко висело на красновато-сером небе. … Желтые тополя … стройно подымались к небу вдоль берега черной блестящей речки» (56).
«Темные массы деревьев кружили… ветвями, убранными желтой и коричневой листвой, выплетая черные кружева на красновато-сером небе» (57).
«Старуха с серым лицом и похожими на осколки черного янтаря глазами» (60).
«Слабый румянец вечереющего дня» (78).
«Пар, позолоченный светом лампы» (83).
«Ящик, полный желтых и зеленовато-белых сыров» (86).
«Гроздья колбас… красных, желтых и пестрых» (86).
«День был свинцовый». «…Где в ясном сиянии утра ярким оранжевым пятном горела мокрая глина» (98).
«Золотисто-желтая трава» (105).
«Пушистые лиловые облака». «Голубые тени тополей». «С неба, залитого желтым янтарем и сиреневыми огнями». «Аспидные крыши и розовато-серые улицы города». «Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда». «Пурпурно-серая колокольня церкви» (106).
«Лилово-серые облака» (108).
«Небо было полно маленьких красных, пурпурных и желтых брызг». «Клочья бледно-голубого тумана» (109).
«Белая лента дороги» (114).
«Кусок тяжелого серого неба» (122).
«Отражение зеленовато-серебристого неба» (129).
«Среди пучков желтой травы» (130).
«В зеленоватой полутьме» (131).
«Голубое небо с розовато-белыми облаками» (134).
«Луна… точно большая красная тыква» (139).
«Гряды облаков в бледно-голубом небе… отливали малиновым цветом и золотом» (143).
«Зеленое небо» (147).
«Омлет, бледный, золотисто-желтый с пятнами зелени» (193).
«Огромный, серо-розовый город» (196).
«Фиолетовые глаза» (198).
«Красновато-фиолетовые пятна лесов» (200).
«Тяжелый желтовато-коричневый свет» (201).
«Они … пронеслись по улицам, где при тусклом солнечном свете серовато-зеленоватые и серо-лиловые тона смешивались с синими пятнами и бледными отсветами, как сливаются краски в перьях на груди голубя. Они увидели реку, тускло-зеленую, как нефрит» (234).
«Розовые, желтые, синевато-лиловые тона цветов словно обостряли туманную желтизну и сероватую лазурь зимнего освещения и мрак улиц» (236).
«Небо было залито лиловыми, ярко-пурпурными и розовыми тонами» (240).
«Бледное облако коричневого тумана» (247).
«Утро было серое, с легким желтоватым туманом в воздухе» (249).
«Коричневый старик… размешивал желтую жидкость в своем стакане» (258).
«Розовато-серые когти» (у кошки) (259).
«Около пруда, бледно-голубого, янтарного и серебряного» (271).
«Синевато-серая ночная мгла» (276).
Символ
1. Природа символического образа.
Термин символ по разного рода причинам потерял в настоящее время всякое ясное содержание, почему большое терминологическое исследование в этом отношении еще предстоит[205]. Здесь мы ограничимся только наиболее понятной и наиболее простой установкой.
Почему метафора не есть символ? Скажут, например, что небо у Пушкина, которое дышит осенью, тоже есть символ определенной поры года. На это мы должны ответить, что всякая метафора имеет значение сама по себе; и если она на что-нибудь указывает, то только на самое же себя. Она не указывает ни на что другое, что существовало бы помимо нее самой и что содержало бы в себе те же самые образные материалы, из которых состоит метафора. Символическая образность в этом отношении гораздо богаче всякой метафоры; и богаче она именно тем, что вовсе не имеет самодовлеющего значения, а свидетельствует еще о чем-то другом, субстанциально не имеющем ничего общего с теми непосредственными образами, которые входят в состав метафоры. Об этом нам уже пришлось говорить мельком в целях уточнения термина «метафора». Сейчас мы прибавим к этому немного, но зато введем символ в число вариативных функций живописной образности и именно в качестве дальнейшей, более насыщенной, чем метафора, живописной образности.
Возьмите такое стихотворение Лермонтова, как «Туча», которое начинается словами «Тучки небесные, вечные странники!» Был бы весьма плох тот теоретик литературы, который здесь увидел бы только картинку природы, пусть хотя бы даже метафорическую. Здесь перед нами не метафора, но символ, а именно символ одинокой и страдающей личности, которая не может удовлетвориться бытовыми интересами. Возьмите стихотворение того же поэта, которое начинается словами «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…». Здесь тоже дело не ограничивается какой-нибудь метафорой, но развивается символ того же содержания, что и в предыдущем стихотворении. В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» концепция грезящего сна, которой оно заканчивается, тоже не метафора, а символ – по тем же самым причинам. Точно так же и прекрасные картины природы в такой, например, поэме Лермонтова, как «Мцыри», конечно, тоже не являются самодовлеющими, но продиктованы настроениями гордой личности, презревшей трафареты обыденной жизни.
2. Разная насыщенность символа.
Ясно, что символическая живописная образность гораздо богаче простой метафорической образности, поскольку в смысловом отношении она содержит в себе еще и указания на то или другое свое инобытие. Но и в пределах символа нетрудно проследить разные степени символической насыщенности. Так, приведенные нами выше примеры символической живописи в поэзии отличаются более простым и одномерным, более частным и элементарным характером. Гораздо сложнее, например, такие символы, при помощи которых поэты изображают все основное содержание своей поэзии и всю ее многоликую направленность. Очевидно, поэтическая живописность будет здесь гораздо более насыщенной.
Прочитаем начало одного стихотворения Вячеслава Иванова, где дается яркая живопись, но живопись эта здесь особого рода:
Снега зарей одеты В пустыне высоты, Мы – вечности обеты В Лазури красоты. Мы – всплески рдяной пены Над бледностью морей.
