– Да, точно. Она считала очень важным, чтобы Виктория сепарировалась от отца и получила возможность начать новую жизнь, под новым именем.
– И вы это устроили?
– Да, нам помог судебный медик Хассе Шёквист.
– Это есть в моих бумагах. Каково это было – разговаривать с Викторией?
– Мы как-то сблизились, и со временем Виктория начала испытывать ко мне нечто вроде доверия. Может, и не такое, как к психологу, но, во всяком случае, хоть какое-то.
Глядя на Миккельсена, Жанетт понимала, почему Виктория чувствовала себя с ним в безопасности. Он излучал силу, и Жанетт была уверена, что он умеет позаботиться о детях. Как старший брат, который придет на выручку, если тебя обижают большие ребята. Глаза Миккельсена излучали серьезность, но было в них и легкое любопытство, заразительное, и Жанетт понимала, что он живет своей работой.
Иногда она и сама чувствовала нечто подобное. Желание сделать жизнь лучше, хотя бы в своем уголке земли.
– Значит, вы устроили так, что у Виктории Бергман появилась новая личность?
– Да. Суд Накки поддержал нашу линию и принял решение о грифе секретности. Я понятия не имею, как сейчас зовут Викторию Бергман, но надеюсь, что у нее все хорошо. Хотя, должен сказать, в последнем я сомневаюсь. – У Миккельсена был серьезный вид.
– Тогда у меня огромная проблема, потому что, подозреваю, Виктория Бергман – это та, за кем я охочусь.
Миккельсен непонимающе уставился на Жанетт.
Она коротко изложила, до чего они с Хуртигом успели докопаться, и дала понять, насколько важно найти Викторию. Хотя бы для того, чтобы вычеркнуть ее из списка подозреваемых.
Миккельсен обещал позвонить, если еще что-нибудь вспомнит, и они попрощались.
На часах было уже почти пять, и Жанетт решила, что София Цеттерлунд – старшая подождет до утра. Сначала Жанетт поговорит со своей Софией.
Она засунула документы в сумку и спустилась в гараж, собираясь ехать домой. Набрала номер, прижала телефон плечом и дала задний ход.
Гудки шли, но никто не отвечал.
Виктория Бергман, Вита Берген
Все могло быть совсем иначе. Все могло быть хорошо.
Могло быть так хорошо.
Если бы только он был другим. Если бы только он был хорошим.
София сидела в кухне на полу.
Она бормотала, раскачиваясь взад-вперед.
“Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня”.
Когда она подняла глаза на дверь холодильника с бесчисленным множеством записок, листочков и газетных статей с рваными краями, ее разобрал приступ хохота. Брызги слюны летели изо рта.
Психологический феномен l’homme du petit papier. Человек с записками.
Навязчивое поведение, состоящее в том, чтобы всегда и везде делать записи о своих наблюдениях.
Набивать карманы замусоленными огрызками бумаги и интересными газетными вырезками.
Всегда иметь наготове блокнот и ручку.
Неприятный приятель.
Unsocial mate.
Solace Aim Nut.
В Сьерра-Леоне она создала себе нового друга. Неприятного приятеля, которому дала имя – Solace Aim Nut.
Анаграмма unsocial mate.
Игра со словами, но игра всерьез. Стратегией выживания оказалось сотворить в фантазии людей, которые принимали на себя руководство, когда требования отца становились чрезмерными.
Свою вину она переложила на этих персонажей.
Каждый взгляд, каждый шепоток, каждый жест она истолковывала как обвинение в том, что – недостойна.
Она всегда была грязной.
“Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды”.
Заблудившись в своем собственном лабиринте, она пролила немного вина на стол.
“Ибо Я напою душу утомленную и насыщу всякую душу скорбящую”.
Она налила второй бокал вина и опустошила его по пути в ванную.
“А вас, которые оставили Господа, забыли святую гору Мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Мени, вас обрекаю Я мечу, и все вы преклонитесь на заклание…” Голодное пламя, подумала она.
Если голодное пламя погаснет, человек умрет.
Она прислушалась к шуму, с которым кровь бежала по сосудам внутри ее тела. В конце концов огонь погаснет, и тогда сердце обуглится и станет большим черным пятном.
Она налила еще вина, ополоснула лицо, выпила и всхлипнула, но заставила себя допить до конца, села на унитаз, вытерлась махровым полотенцем, встала и взялась за косметику.
Закончив, София осмотрела себя.
Она выглядит хорошо.
Для ее цели – вполне прилично.
Когда она с утомленным видом вставала у барной стойки, ей никогда не приходилось ждать долго.
Она делала так уже много раз.
Почти каждый вечер.
Уже несколько лет.
Чувство вины работало как утешение, потому что это была та вина, про которую она точно знала. София оглушала себя ею, как анестезией, и искала подтверждения своей виновности у людей, которые видели только себя и оттого не могли ничего подтвердить. Позор становился освобождением.
Но она не хотела, чтобы они увидели то, что под внешним слоем. Чтобы они заглянули в нее.
Вот почему ее одежда иногда оказывалась грязной и порванной. В пятнах от травы, после того как она ложилась на спину в каком-нибудь парке.
Закончив приготовления, София вернулась на кухню, взяла бутылку и пошла в спальню. Роясь в гардеробе, она пила прямо из горлышка. Наконец она сняла с вешалки черное платье. Натянула, споткнулась, хихикнула и посмотрелась в зеркало. Она знала: завтра этот момент обернется провалом в памяти. Как бы ей ни хотелось запомнить его прямо сейчас, эти мысли никогда не повторятся.
Как мухи на кусок сахара.
Они будут соревноваться – кто предложит ей самую дорогую выпивку. Победителя легонько погладят по ладони, а после третьего коктейля ее бедро окажется у него в промежности. Она подлинная, ее улыбка всегда искренняя.
Она знает, что ей от них нужно, и всегда готова ясно об этом сказать.
Но чтобы быть в состоянии улыбаться, надо выпить еще вина, подумала София и хлебнула из бутылки.
Она почувствовала, что плачет, но это просто влага на щеках, и она осторожно стерла мокрое большим пальцем. Нельзя повредить внешний слой.
В кармане куртки вдруг зазвонил телефон, и она, пошатываясь, вышла в прихожую.
Звонок был громким и гвоздем втыкался в барабанные перепонки. Когда София взяла телефон в руки, прошло уже звонков десять.
Увидев, что это Жанетт, она нажала “отбой” и выключила телефон. Прошла в гостиную и тяжело села на диван. Полистала газету, лежавшую на столе, нашла центральный разворот.
Столько времени прошло – и вот та же жизнь, те же потребности.
Цветное изображение восьмиугольной башни.
Она прищурилась сквозь опьянение, сфокусировала взгляд и увидела возле пагоды буддистский храм. На развороте была статья о тематическом путешествии в Ухань, столицу провинции Хубэй, что на восточном берегу Янцзы.
Ухань.
Рядом с репортажем о Гао Синцзяне, нобелевском лауреате по литературе, и большим изображением его романа “Библия одинокого человека”. Гао.
Отложив газету, София подошла к стеллажу, порылась в книгах, с трудом различая мелкие буквы, глубоко вдохнула, чтобы перестать качаться, оперлась о полку и наконец нашла то, что искала.
Осторожно вытянула книгу с потертой кожаной лентой.
“Восемь рассуждений об искусстве жить”. Гао Лянь, 1591 год.
Посмотрела на запор, удерживающий книжный стеллаж на месте.
Гао Лянь.
Гао Лянь из Уханя.
Поколебавшись, София медленно подняла крюк, и дверь с тихим, едва слышным скрипом отворилась.
Озеро Клара
Кабинет Кеннета фон Квиста – обдуманно, очень по-мужски обставленный, с обтянутыми черной кожей стульями, большим рабочим столом и множеством реалистических рисунков.
На стене позади стола висела большая картина, изображающая высокую гору.
Летящий снег, буран.
Желудок жгло, но фон Квист все-таки налил еще неразбавленного виски и протянул бутылку Вигго Дюреру. Тот покачал головой.
Фон Квист поднял стакан, осторожно пригубил, наслаждаясь крепким дымным ароматом.
Встреча с Дюрером пока ничего не меняла ни к лучшему, ни к худшему. Дюрер признал, что знаком с Лундстрёмами более чем поверхностно.
Его покойная ныне супруга Генриетта и Аннет Лундстрём ходили в одну школу и поддерживали отношения после выпуска, и обе семьи все эти годы регулярно встречались, даже если получалось максимум два раза в год и с последней встречи проходило немало времени.
Десять лет назад Вигго с Генриеттой ездили на машине в Кристианстад, где надолго остались в гостях у Лундстрёмов, но единственное, что Вигго мог рассказать о той поездке, – это что дочь Лундстрёмов, Линнея, была беспокойной и доставляла много хлопот.
