Утро следующего дня, — а Постановление Думы, говорят, где-то в “пути” в Прокуратуру. "Должно быть подписано," — сказал Фомичев. Он, собственно, пришел меня успокоить. Ушел. И вдруг... выступление Казанника. Оскорбительное и по отношению к Думе, и по отношению ко мне, Руцкому, другим нашим “лефортовцам”. Он буквально оскорблял нас, называя “преступниками”, оскорбил Думу, заявив о “непродуманности решения”, “провоцирующем беспорядки”.
Конечно, это сильно обеспокоило меня. Опять пришел Фомичев. Увидел его в сильном волнении. Он сообщил, что начинается какая-то “мышиная возня” вокруг амнистии. Дворцовое окружение, которое вначале практически хотело амнистии, теперь вдруг (непонятно, насколько искренни эти демарши), оказывает давление на Ельцина, требуя “приостановить” амнистию. Я, хотя и сам нервничал, успокоил его, сказав, что теперь, в любом случае, обвинение “взорвано”, “дела уже нет”, что прокуратура окажется не в состоянии продолжить “дело”, и мы вскоре все равно выйдем на свободу.
Адвокат предупредил, чтобы я не подписывал какие-либо бумаги. — Нечто вроде признания вины, без которого не выпустят на свободу. Я рассмеялся. — Чего захотели!
Сборы. Прощание
Наконец, прибыли Лысейко с помощником, адвокаты — Фомичев и Садков. Привезли документы, мне надо было написать, что я согласен с амнистией, объявленной Думой. Конечно же, согласен, почему бы нет? Никаких условий типа признания “вины” не потребовали. Подписал. Уехали. Сообщили, что вскоре приедут с Постановлением Генеральной прокуратуры об освобождении из “Лефортово”. Я уже перестал волноваться. Повышенную нервозность показывали служащие “Лефортово”. Они, по-моему, очень беспокоились, что меня могут задержать, не выпустить. Я попросил бритву. Затем стал складывать свой тюремный “скарб” — одежду, обувь, газетные вырезки, которые я отобрал для работы, некоторые свои книги, домашнюю посуду, которую разрешили мне держать здесь. Мне с возбуждением и откровенной радостью помогал Франко. Мы находились с ним в одной камере уже почти 3 месяца, привыкли друг к другу (разговаривая с ним, я немного улучшил свой английский язык).
Стал бриться. В это время широко открывается дверь моей камеры, стоят контролеры, человек 5-6, нервничают. “Руслан Имранович, — надо бы поскорее”. — “Сейчас, подождите немного, я побреюсь”. — “Может быть, дома побрились бы, обстановка неспокойная”... В общем люди искренне переживали, они знали о “дерганиях” Кремля, хотели, чтобы за мной скорее захлопнулась дверь, освобождающая из заточения. Вышел. Последний раз окинул взглядом камеру, где мне пришлось прожить долгие, мучительные месяцы, — кажется, впервые с 21 сентября 1993 года повлажнели глаза. Пошли опять, но уже в последний раз (дай Бог!) знакомыми коридорами, пролетами. Ребята оживленно-возбужденно разговаривали со мною, что-то спрашивали, желали успехов, здоровья. Каждый нес какую-то вещь, мне принадлежащую. Вышли по извилистым коридорам, мимо бани, мимо кабинетов, в которых мне приходилось давать показания, к дверям во внутренний двор тюрьмы. У дверей я тепло распрощался со своими “тюремщиками”, поблагодарил их за человеческое участие, уважительное ко мне отношение. Да и за множество мелких услуг, которые в условиях содержания в маленькой камере, превращаются отнюдь не в мелочи. Ранее я тепло попрощался и с начальником тюрьмы Ю.Д.Растворовым — интеллигентным и честным человеком.
На свободу!
Открылась дверь в прихожую — знакомые лица — Сима, жена Раиса. Ко мне бросаются старушки. Одна говорит: “Дай бог, сынок, чтобы ты больше не попал в руки басурмана Ельцина!” Здесь же родственники Ачалова, Баранникова, мои родственники и товарищи: Юрий Гранкин, Сергей Личагин, Салман Хасимиков, Абдулла Бугаев, Евгений Финоченко... Журналистов было мало — их умело оставили у главного входа.
Мы садимся в машину, рядом Сима, и выезжаем из двора тюрьмы “Лефортово”, где я провел почти 5 месяцев. Униженный, оскорбленный, оклеветанный ельцинистами. Но не народом. Это я твердо знал и знаю сегодня.
Я обратился к журналистам, поблагодарил российские народы, которые требовали моего освобождения, и тех мужественных людей, которые не побоялись поднять свой голос за освобождение невинных.
Воздух свободы... Пишут, что он сладок и приятен... Я ничего не ощущал, кроме того, что свободен...
...Никакой жалости, сочувствия, сострадания к тем, кто невинно был брошен ельцинистами в тюрьму и обвинен в тех преступлениях, которые совершали сами — Ельцин и его холуи, — разумеется, не было в тех зарубежных изданиях, которые изначально толкали Ельцина на путь заговора и путча. “Нью-Йорк Таймс” цитировала Генерального Прокурора Казанника: “Эта политическая амнистия всегда будет оставаться черной страницей в истории России”, Собчака: “Это не может быть даже актом амнистии... Решение Думы было незаконным. Амнистия может быть предоставлена только тем, кто признал свою вину, и по кому вердикт уже прошел...”, Яковлева (представитель Ельцина в Парламенте): “Я уже много раз говорил, что эта амнистия принесет много ущерба нашей стране” [158]. Вот они, и им подобные перевертыши, начисто лишенные совести, — одна из главных причин перерождения ельцинского политического режима в репрессивный режим.
Реакция на расстрел Парламента
Кремлевская команда, работающая в стиле Геббельса, извращала не только события в Москве в выгодном для себя свете, но и умалчивала о подлинной реакции людей в городах и селах России, в других странах.
Неверно утверждать, что Россия просто "проглотила" этот переворот, хотя иногда мне самому так казалось. На деле в России повсеместно осуждался переворот, совершенный Ельциным. Россия не отмолчалась. В Москве, Московской области, Петербурге, Ленинградской области, Калининграде, Ростове, Рязани, Самаре, Саратове, Ярославле, Владимире, Омске, Новосибирске, Кемерове, Хабаровске, Владивостоке, Туле, Новгороде, Пскове, Петрозаводске, Челябинске, Ульяновске, Уфе, Йошкар-Оле, Махачкале, Хасав-Юрте, Грозном, множестве других городов — везде простые люди выходили на улицы и задавали властям один простой вопрос: “Почему посадили Хасбулатова?”, “Почему расстреляли Парламент?” И никто им не мог дать ответ. Боялись даже пускаться в объяснения.
В Дагестанской и Чеченской республиках движение народа за освобождение Хасбулатова и Руцкого приобрело такой характер, что оно оказалось близко к свержению тамошних правителей. В частности, и в Грозном, и в Махачкале демонстрации в поддержку Хасбулатова собирали до 100 тысяч человек — невиданные масштабы даже в этих крайне политизированных регионах. И как ни противился режим Дудаева, он вынужден был “восстановить” в гражданстве Хасбулатова, которого лишил такового в отместку за непризнание Российским Парламентом избрания Дудаева президентом в ноябре 1991 года (в результате массовой подтасовки бюллетеней при поддержке федеральных пропагандистских служб, включая Полторанина и Бурбулиса).
Казалось бы, какое дело до Хасбулатова жителям Хакассии или Бурятии? Нет, людям было дело. Люди, как оказалось, поддержали мужественное поведение своих лидеров Владимира Штыгашева и Леонида Потапова, до конца выступавших вместе с Председателем Верховного Совета России. Они не склонились перед диктатом Кремля, а благодарные избиратели вновь избрали их своими лидерами. Так же произошло и в Башкирии, когда председатель Верховного Совета Республики Муртаза Рахимов в ходе своей избирательной кампании на должность президента сказал, что он был категорическим противником Указа № 1400, что “Ельцин — не прав”, — его избрали большинством голосов (около 80 процентов). Его противник, ранее бывший довольно популярным, поддерживающий Ельцина, едва набрал несколько процентов голосов. Кстати, так же происходило по всей стране в день выборов — 12 декабря 1993 года.
Ельцинистов в декабре от полного краха спас, во-первых, их же избирательный закон — никто не собирался голосовать индивидуально ни за Ельцина, на за Шумейко, ни за Гайдара, Полторанина, Козырева и других, виновных в расстреле людей в сентябре-октябре 1993 года. Во-вторых, их спасли подтасовки, приписки — и в голосовании по Конституции, и в выборах депутатов.
Так что не следует искать тайну поражения ельцинистов в “глубинах русской души” — причина гораздо прозаичнее. Она — в неприятии простым избирателем насилия и несправедливости. Почему надо отказывать ему в этих чувствах и искать какие-то “тайные мотивы” его поведения?
Недовольство расстрелом Российского Парламента и расправой с его Председателем вспыхивали во многих городах СНГ — на Украине, в частности в Севастополе и Симферополе, в Белоруссии и Казахстане — повсеместно. Кстати, здесь недовольство населения было особенно выраженным, поскольку жители республики — и казахи, и русские, и другие гордились тем, что я свои юношеские годы провел в Казахстане в Алма-Атинском университете. Его профессура и студенчество гордились тем, что именно в этом университете я окончил два курса юридического факультета, и потом уже продолжил учебу в Московском университете. Надо отметить, впервые резко негативно деятельность Назарбаева казахстанская общественность оценила именно в связи с его позицией по отношению к событиям сентября-октября 1993 года — поддержки Ельцина. А ведь, казалось, у нас с Назарбаевым были прекрасные отношения. Ну, что поделаешь. Человек слаб.
