Клинтон обезножел: одна нога подогнулась так, что он уселся на пятку, а вторую вывернуло – носок сапога воткнулся в землю, серебряная шпора задралась в клубящееся облаками небо.
Ганданг встал на колени за стволом мопане и выхватил карабин из рук юного храбреца.
– Даже бабуин помнит полученный урок! – разозлился Ганданг. – Сколько раз повторять, что этого делать нельзя!
Прицел на стволе из вороненой стали был выставлен на максимальную дальность – тысяча ярдов.
Повинуясь негромким указаниям Ганданга, юноша положил карабин в развилку дерева и выстрелил.
Приклад жестоко ударил в плечо, и стрелок завопил от радости: в маленьком кружке обороняющихся большая серая лошадь упала на колени, попыталась встать и рухнула на бок.
– Братья мои, вы видели? – с восторгом кричал воин. – Вы видели, как я убил серую лошадь?
Трясущимися от возбуждения руками Вамба перезарядил ружье и, упираясь стволом в развилку, снова выстрелил.
На этот раз гнедой мерин встал на дыбы и упал на спину.
– Й-и-е! – вскрикнул Вамба, потрясая дымящимся карабином над головой.
Воинственный клич подхватила сотня спрятавшихся снайперов и разразилась ружейным залпом.
«Они почти готовы, – подумал Ганданг, краем глаза заметив, как еще один белый рухнул под возобновившимся с новой силой огнем. – Осталось всего несколько человек, способных стрелять. Скоро наступит время послать воинов в атаку, и вечером я принесу весть о победе моему брату-королю. Одна маленькая победа после ужасных поражений – и купленная дорогой ценой».
Выскользнув из-под прикрытия ствола мопане, он прыжками помчался к снайперу, который выпускал пулю за пулей, едва успевая перезаряжать карабин. На полпути Ганданг почувствовал резкий удар в плечо, но пересек открытое место, не замедляя шага. Добравшись до укрытия, он прислонился к стволу и осмотрел рану: пуля насквозь прошила бицепс. Кровь капала с локтя, словно густой черный сироп. Зачерпнув пригоршню грязи, Ганданг залепил и одновременно замаскировал ею раны.
– Ты стреляешь, точно старуха, которая чистит початки кукурузы! – презрительно бросил он стоявшему на коленях воину и забрал у него карабин.
Клинтон полз спиной вперед, опираясь на локти: ноги безвольно волочились по грязи. Он перетянул раны снятым с мертвеца ремнем, и крови почти не было. Шок еще не прошел, поэтому боль казалась терпимой, хотя скрежет обломков кости при движении вызывал тошноту и к горлу подступала кисло-горькая желчь.
Он дополз до ослепшего паренька и подождал, пока дыхание восстановится.
– Остальные пишут письма, может, потом их найдут. У тебя дома кто остался? Я могу написать.
Паренек молчал, будто не слышал. Час назад Клинтон дал ему одну из драгоценных пилюлек опиума из аптечки, приготовленной Робин перед его отъездом из Булавайо.
– Парень, ты меня слышишь?
– Слышу, господин пастор. Я думал. Есть одна девушка…
Клинтон раскрыл блокнот на чистой странице и лизнул кончик карандаша. Парнишка помедлил и застенчиво пробормотал:
– Мэри, в газетах напишут, что мы попали в серьезную переделку. Все почти закончилось, и я вспоминаю тот день на реке…
Клинтон торопливо записывал, стараясь не пропустить ни слова.
– Ну вот и все, Мэри, прощай. Страха нет. Я думаю только о том, чтобы не подкачать, когда придет время…
Клинтон записывал прощальные строки, когда перед глазами вдруг поплыло. Он глянул на бледное безбородое лицо, на окровавленную повязку и дрожащие губы. Парнишка судорожно сглотнул и замолчал.
– Как ее зовут-то, парень? Надо же адрес написать.
– Мэри Свэйн. «Красный боров» в Фалмуте.
«Значит, в баре работает, – подумал Клинтон, застегивая нагрудный карман на мундире парнишки, куда положил листок. – Если она и получит эту записку, то, наверное, со смехом станет показывать ее завсегдатаям».
– Ваше преподобие, я соврал, – прошептал юноша. – Я боюсь!
– Мы все боимся. – Клинтон стиснул его ладонь. – Знаешь что? Если хочешь, можешь заряжать ружье для Диллона. У него есть глаза, чтобы стрелять, а вот рука всего одна осталась, зато у тебя две.
– Эх, ваше преподобие! – усмехнулся Диллон. – Как же мы об этом раньше не подумали!
На колени слепцу Клинтон положил патронташ – в нем оставалось пятнадцать патронов. В этот момент из зарослей донеслось пение: неторопливое, глубокое и очень красивое, оно звенело и отдавалось эхом в лесу – боевой напев иньяти.
Клинтон медленно оглядел кружок обороняющихся. Всех лошадей перебили, туши валялись на земле между разбросанными седлами, упряжью, сломанными ящиками, латунными гильзами, брошенными ружьями и обрывками вощеной бумаги, в которую были завернуты патроны. В этой неразберихе только тела мертвецов лежали аккуратными рядами.
«Сколько же их там лежит… – подумал Клинтон. – Какие потери, какие жестокие потери…»
Он поднял взгляд: наконец-то развиднелось – в небе, между грядами высоких кучевых облаков, проступала голубизна. Закат лизнул облачные вершины, окрасив их в нежный розовый цвет, тогда как подножия горели в глубине тусклым серебром.
Отряд сражался весь день на окровавленном грязном пятачке. Через часик стемнеет, но уже сейчас на фоне восхитительно-голубого неба, будто пылинки, кружили черные точки, описывали неторопливые круги, словно в медленном водовороте. Стервятники были еще очень высоко – они наблюдали и ждали с бесконечным терпением, свойственным Африке.
Клинтон опустил глаза и взглянул на Вильсона, который сидел с противоположной стороны круга, привалившись к брюху мертвой лошади. Правая рука майора беспомощно висела вдоль тела, повязка на животе пропиталась алой кровью, но револьвер Вильсон держал на коленях.
Двое мужчин смотрели друг другу в глаза, пение в лесу то затихало, то становилось громче.
– Они сейчас пойдут в атаку – в последний раз, – сказал Вильсон.
Клинтон кивнул, задрал подбородок и начал петь:
– Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе…
Голос звучал удивительно чисто и звонко, Вильсон тоже запел, прижимая к животу окровавленный комок ваты.
– …ночь темна, отдых на камне лишь найдет глава…
Голос слепого мальчика надломился и задрожал. Диллон, несмотря на простреленные лодыжку и локоть, лежал на спине, положив ружье на согнутые колени, готовый стрелять в наступающего врага. Пел он немелодично и невыразительно, но подмигнул Клинтону и усмехнулся:
– …во славу Ты введешь меня…
Восемь человек – вот и все, кто остался, причем каждый многократно ранен. Они пели среди дикого леса – звенящими слабыми голосами, почти неслышными в гремящем хоре боевого напева импи иньяти.
Загремел гром – две тысячи ассегаев застучали по черно-белым щитам, – и накатился на маленький кружок.
Аллан Вильсон с трудом встал на ноги, чтобы встретить нападающих. Из-за раны в животе он не мог стоять прямо, одна рука безвольно болталась вдоль тела. На фоне ревущего напева и грохота копий выстрелы из револьвера казались безобидными, как детская хлопушка.
Диллон, продолжая петь, выхватил из рук слепого парнишки заряженное ружье и выстрелил, затем взял следующее. Слепой вложил патрон в казенник, вручил винтовку Диллону и потянулся за очередным патроном. Осознав, что патронташ пуст, он судорожно ощупал его пальцами:
– Кончились! Патроны кончились!
Диллон поднялся, опираясь на здоровую ногу, и захромал вперед, держа бесполезную винтовку за дуло. Прикладом он замахнулся на волну щитов и плюмажей, которая накатила на него, но в ударе не было силы – высокий овальный щит без труда отклонил его, и между лопатками Диллона выросло длинное широкое лезвие, пройдя от грудины до позвоночника, – серебристая сталь порозовела.
– Я не хочу умирать! – крикнул слепой парнишка. – Господин пастор, обнимите меня, пожалуйста!
Клинтон обхватил его за плечи и сжал изо всех сил.
– Все хорошо, мальчик мой, – сказал он. – Все будет хорошо!
