В пустынном месте, среди одетых мохом скал, стоял Дзяккоин, храм Сияния Нирваны, и государыне пришлось по сердцу царившее здесь безлюдье. Увял побитый инеем кустарник хаги в саду, осыпанном росой, поблекли полевые хризантемы, обвивавшие сплетенную из сучьев ограду. «Такова и моя участь!» — подумалось Кэнрэймонъин при виде увядших цветов. Представ перед изваянием Будды, она вознесла молитву:
— Блаженный дух императора да обрящет просветление в раю! Да обретут покой мертвые духи всех родичей Тайра! — И при этом образ покойного сына так живо представился ее воображению, что, мнилось ей, она никогда его не забудет, в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться!
Рядом с храмом устроила она себе малую келью, одна половина служила опочивальней, в другой помещалась молельня, где ревностно, неустанно свершала она все шесть дневных и ночных молебствий. Так, в непрерывных молитвах, шли дни и луны…
Как-то раз, вечерней порой, услыхала она, будто кто-то бродит в саду, шурша опавшей листвой.
— Кто может прийти сюда, к жилищу отринувшей мир? — сказала государыня. — Пойди посмотри! — приказала она одной из прислужниц. — Если это некто, от кого надо скрыться, я спрячусь! — И она послала женщину в сад, но оказалось, то шуршал листвою олень.
— Кто же там? — спросила государыня, и госпожа Дайнагон-носкэ, утерев слезы, ответила ей стихами:
Дубовые листья шуршат на тропинке в лесу —не гость ли нежданный решился сюда заглянуть?Увы, то ступает олень…
Стихи показались государыне столь прекрасными, что она начертала их на бумажных створках, закрывавших окно.
И все же многое в ее горестной жизни наводило на размышления о пути Будды. Деревья, растущие подле навеса кровли, казались ей райскими кущами, унизанными жемчугом и каменьями, а вода в углублениях скал — Водой Блаженства в райском пруду, дарующей исцеление телу и духу, утоляющей голод и жажду… Весной цветы сакуры, осыпаясь под дуновением ветра, являли ей закон бренности всего сущего; осенью тучи, скрывая сияние луны, напоминали о быстротечности жизни…
Бывало, безоблачным утром резвилась она среди цветов в Чжаоянских чертогах[634], — увы, налетевший ветер развеял благоухание цветов; вечерами, славя красу луны, слагала она стихи во дворце Вечной Осени, Чанцюских покоях, но тучи скрыли луну[635] и сияние угасло… Некогда покоилась она на застланном парчой ложе, в высокой башне, в палатах, украшенных золотом и драгоценной яшмой, — а ныне жилищем ей стала келья, хижина, сплетенная из сучьев… Вчуже и то болит сердце, как помыслишь о ее горестной доле!
3. Государь-Инок в горах Оохара
Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах… Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.
Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара[636], где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно[637]. Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.
Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на Цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора Цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне… Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.
На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом…
Кровля в прорехах —обрушилась черепица.Вместо курений —туман день и ночь клубится.Вместо дверей —только черный проем зияет.Вместо огней —неизменно луна сияет…Не о таких ли местах сложены эти строчки?В старом, заглохшем садуподнялись непролазные травы.Ивы ветвями сплелись.из шиповника встали заставы.Тинистый пруд одичал,и парчой одеяний старинныхПереплетения трав,колыхаясь, блестели в глубинах.На небольшом островкевозвышалась сосна вековая.Грозди глициний к ветвямпротянулись, сосну обвивая.Краше, чем ранней весной,розовели прибрежные вишни.Желтые розы цвели,распускаясь привольно и пышно.Вдруг прозвучал в тишинеклич кукушки из облачной дали —Будто бы птица давноожидала приезд государя…И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни —и на глади пруда красотою новой блистаютлепестков опавших соцветья…
Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:
Ларь из бамбукадавно уж стоит пустой.Пересыхает тыквенная бутыль.Двор Янь Юанязарос травой-лебедой[638].Дом в запустенье,повсюду лишь грязь да пыль.У Юань-сянараспахнута настежь дверь[639].В рост перед неюподнялся чертополох.Ливень да градзачастили сюда теперь.Доски порогаукрыл нетронутый мох…Кровлю из дранки простойповсеместно усеяли дыры.Было в убогом домунеуютно, и зябко, и сыро.Вместе с лучами луныздесь гостили дожди да туманы.Ложе кропила роса,снег да иней являлись незванны.Горы с одной стороныподпирала стеною лачуга.Дол расстилался с другой,гнулись травы зеленого луга.Ветер, с далеких вершинк побережью под вечер летящий,Мерно листвою шуршалв низкорослой бамбуковой чаще.В хижине грубый бамбукстал подпоркой непрочным стропилам.Жалким казалось жильеза плетнем покосившимся, хилым…Как же могла обитатьутонченная императрицаВ этой безлюдной глуши,вдалеке от любимой столицы,Где среди гор и лесов,здесь безмолвно стоящих от века,Гулко звучит в тишинеодинокий топор дровосека,Где на деревьях густыхзаунывно кричат обезьяны[640],Где вместо прежних гостейльнут к дверям только плющ да лианы!..
— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.
— Где же императрица? — спросил ее государь.
— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.
— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!
— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения… Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая[641], прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку[642], поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды… Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!
Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито — из конопли или шелка… «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» — подумал он и спросил:
