Видя, что Симэнь давно ее забыл, заставив одну коротать ночи под расшитым пологом и холодным одеялом, она открыла как-то садовую калитку, зажгла высокий серебряный светильник и, прислонившись к ширме, заиграла на цитре.
Пробили вторую ночную стражу. Цзиньлянь то и дело заставляла Чуньмэй посмотреть, не идет ли он, но кругом не было слышно ни шороха.
Да,
Плачут струны в ночи,Льется песня без слов,Сердце-цитра кричит –Неуютен мой кров.
Цзиньлянь взяла цитру и, положив на колени, едва слышно заиграла «Воды реки», желая развеять тоску, потом было прилегла, не раздеваясь, но ей не спалось. Вот и пришлось
Одетою у ширмы прикорнув,
Тоскливо отойти одной ко сну.
Вдруг послышался звон колокольцев под стрехой, и ей почудилось, что стучат в дверь – идет Симэнь. Она велела Чуньмэй поглядеть.
– Вы ослышались, матушка, – говорила Чуньмэй. – Это ветер переметает снег.
Цзиньлянь запела:
Слышу ветра треск и завыванье,Снежный пух в окне клубится,Ночью белою не спится…
Тут замигал светильник. Цзиньлянь хотела было поправить, но Симэнь не появлялся, и у нее пропала охота даже двигаться.
Она продолжала:
Ароматы жечь прошло желанье…Даже свет поправить в комнате мне лень.Как три осени подряд, тянулся день,Ночь – как будто три бессонных летаПротоскую в полусне полуодета.Страшно дней грядущих ожиданье,Ведь несут они одно страданье…Вновь встают в душе воспоминаньяПричиненных мне тобою тяжких мук,Бесконечные любви терзаньяДаже в дни былых сплетений жарких рук…Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.Долго не живет любовь на свете,Ты к другой ушел, а после – к третьей…И начало прячется в тумане,И конец – в бессмысленном обмане.
Между тем в первую, должно быть, ночную стражу от Ся Лунси воротился Симэнь. Было пасмурно, шел снег с дождем и, оседая на одежду, сразу таял. Симэнь подстегнул коня. Слуга бежал впереди, освещая фонарем путь.
Симэнь прошел не в дальние покои, а прямо к Ли Пинъэр. Она стряхнула с него мокрый снег и помогла снять темный бархатный наперсник с изображением льва, белую шелковую куртку наездника, атласную парадную шапку, соболий башлык и отороченные коричневым мехом черные сапоги. Оставшись в широкой шелковой рубашке, Симэнь сел на кровать и спросил:
– Как сын? Уснул?
– Наигрался и недавно уснул, – ответила Пинъэр.
– Тогда не беспокой, пусть спит.
Инчунь подала чай.
– Рановато вернулся, – заметила Пинъэр.
– Я Ся Лунси коня подарил, вот он меня и угощал, – объяснял Симэнь. – Певцов пригласил. Посидели немного, вижу – снег пошел. Вот домой и поспешил.
– Озяб, небось, в такую-то метель? – спрашивала Пинъэр. – Хочешь, велю вина подогреть.
– Да, пусть подогреет виноградного, – согласился Симэнь. – А то у него самодельное пили – хризантемовую настойку. Пьешь и брезгуешь. Ни вкусу, ни аромату. Только пригубил из вежливости.
Инчунь накрыла стол. Были тут блюда с соленой курятиной, яства, фрукты и овощи. Ли Пинъэр подсела сбоку. Под столом им грела ноги небольшая жаровня.
Они пировали, а покинутая Цзиньлянь сидела на кровати в пустой холодной комнате, прижимая к груди свою цитру. Выгоревший светильник едва-едва мерцал. Ей хотелось спать, но она не ложилась, дремала и время от времени содрогалась от холода. Она все еще ждала Симэня. Потом не выдержала: освобождая волосы, сняла головную сетку, опустила наполовину полог и забралась под одеяло.
Да,
В постели холодно и пусто, не хочуСпать – низко опускаю полога парчу,Знать не могла я, что меня покинешь ты.Звать – не зову тебя, и сердца пыл остыл!Она опять запела:Тебя, изменник, презираю всей душой!Лишь гнев живет во мне, любви уж никакой!
Цзиньлянь позвала Чуньмэй:
– Ступай взгляни еще, не идет ли батюшка. Да быстрей возвращайся!
Чуньмэй вышла.
– Матушка! – немного погодя обратилась она к хозяйке. – Вы думаете, он не пришел? Да он давным-давно дома. У матушки Шестой преспокойно пирует.
Не услышь такого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут ее будто ножом по сердцу полоснули.
– Ах он, изменник проклятый! – выругалась она, и у нее градом полились слезы.
Цзиньлянь громче обычного заиграла на цитре и запела:
Суд убийцу дерзкого порой прощает,Сердце девичье измен не забывает,Бог поправшего любовь да покарает!Все мне прошлое вокруг напоминает…Я люблю его безмерно и бессильно,Сердцу нежному одна тоски причина,Лишь одна его снедает грусть-кручина,Слез уже не удержать – текут обильно!Я зову тебя, бандит и шаромыжник!Для тебя солена, для тебя остра я,Хочешь – сладким сахаром во рту растаю?Что б ты мог разнообразьем насладитьсяБуду хрупкой, словно черепица,А назавтра – толстой, как булыжник.Но ты меня оставил, блудодей,Персик сладкий, сочный позабыл,Крутишься с другою, что ни день –Финик сморщенный тебя пленил.Я ошиблась, обнаживши грудь,Но теперь меня не обмануть!
Припев:
Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.И начало прячется в тумане,И конец – в бессмысленном обмане.
И далее:
Да, бабой лучше не родись –В чужих руках судьба и жизнь.Глупо каюсь я в слезах,Что любимый – вертопрах.«С первой встречи нашей, милый,Будем вместе до могилы», –Так мечтаем мы, дурехи,Бабьи головы, ой, плохи!Скрыли тучи горы Чу,[547]Смыли волны Синий мост,[548]Я к тебе в мечтах лечу,Встреча, как сиянье звезд,Далека. Моря и рекиПики гор и городаРазделили нас навекиМириадами преград.Были рядом, и тогдаВ том единстве было скучноРазлученным жизнью душам.Мост сметен – кругом вода!Разобщились берега.И ручьев соленых стокУнесла волна в песок.Писем нет, и мой бессмыслен крик,Кому мне про любовь свою сказать,Напрасно вновь стремлюсь на Янский пик[549] –Земля черства, а Небо – не достать!Душа во мне затрепетала вдруг…Постой! Я знаю – в этот самый миг,Мой искуситель дорогой, мой друг,В чужое лоно страсти ты проник.
Припев:
Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.И начало прячется в тумане,И конец – в бессмысленном обмане.
Пируя с Пинъэр, Симэнь услыхал игру на цитре и спросил:
– Кто это играет?
– Матушка Пятая, – ответила Инчунь.
– Она, оказывается, еще не спит? – удивилась Пинъэр. – Сючунь, ступай, позови матушку Пятую. Скажи, матушка, мол, приглашает.
Сючунь удалилась, а Пинъэр велела Инчунь приготовить ей за столом место, поставить чарку и припасти палочки.
Наконец появилась Сючунь.
– Матушка Пятая уж и волосы распустила, не придет, – объявила она.
– Инчунь! Пойди теперь ты позови, – не унималась Пинъэр. – Скажи, матушка с батюшкой приглашают.
– Калитка заперта, и огня нет, – сказала вернувшаяся Инчунь. – Спать, наверное, легла.
– Не верю я этой негоднице! – заявил Симэнь. – Пойдем вместе и приведем сюда. В шашки сыграем.
И они с Пинъэр пошли вместе. Долго стучали в садовую калитку, пока им не открыла Чуньмэй. Симэнь повел за руку Пинъэр прямо в спальню Цзиньлянь. Она сидела, прижавшись к пологу. Рядом лежала цитра.
– Ах ты, негодница! – заговорил Симэнь. – Сколько раз тебя звали? Почему не идешь?
Цзиньлянь не шелохнулась. Вид у нее был мрачный.
– Несчастная я, – наконец прошептала она. – Сперва в холодной комнате бросил, живи как хочешь, а теперь пристаешь? Что обо мне беспокоиться? Лучше других развлекай.
– Вот чудная! – недоумевал Симэнь. – И зубы проела, да губы остались – болтать есть чем. Сколько сестрица Ли тебя звала в шашки играть, а ты уперлась.
– Что же это с тобой, сестрица? – вмешалась Пинъэр. – Я и шашки достала. Пойдем со скуки на чарку вина сыграем, а?
– Идите играйте, сестрица, – отказывалась Цзиньлянь. – А я и непричесанна. Нездоровится мне. Я лягу. Вам хорошо, вы и веселитесь, а у меня в чем душа держится. Ладно, если воды глоток за день пропустишь. Как погляжу на себя – что от меня осталось?!
– Да ты все такая же! Ничего с тобой не случилось! – уверял ее Симэнь. – А не по себе, давно б сказала. Я доктора приглашу.
