И верно, в правом коридоре дверь в уборную была не заперта, а только прикрыта. Нана ждала. Эта инженю Матильда — известная неряха — развела в своей уборной ужасный беспорядок; повсюду валялись выщербленные баночки, туалетный стол зарос жирной грязью, на соломенном сиденье стула алели какие-то подозрительные пятна, чуть ли не кровавые. Даже обои, которыми были оклеены не только стены, но и потолок, она ухитрилась забрызгать мыльной водой. От прокисшего запаха лавандовой воды спирало дыхание, и Нана пришлось открыть окно. С минуту она стояла неподвижно, облокотившись на подоконник и жадно дыша; потом нагнулась вниз, стараясь разглядеть мадам Брон, которая, если судить по свирепому шарканью метлы, подметала позеленевшие от старости плиты узенького дворика, куда никогда не заглядывало солнце. Канарейка в клетке, подвешенной к ставне напротив, бросала в воздух пронзительные рулады. Стук колес не доносился сюда ни с бульваров, ни с соседних улиц, мирно лежавших под дремотным солнцем, будто где-нибудь в провинциальной глуши. Нана видела маленькие строения и ярко блестевшие стекла галерей Пассажа; а там дальше, прямо напротив, — глухие стены домов по улице Вивьен, казавшихся незаселенными и странно безмолвными. Дома шли уступами; какой-то предприимчивый фотограф воздвиг на крыше большую будку из зеленоватого стекла. Приятно было смотреть на все это. Нана забылась, как вдруг ей почудилось, будто в дверь постучали. Обернувшись, она крикнула:
— Войдите!
Увидев на пороге графа, Нана захлопнула окно. Во-первых, не так уж жарко и, во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы их объяснение подслушала мадам Брон, известная своим любопытством. Оба серьезно посмотрели друг на друга. Но так как граф продолжал стоять, словно аршин проглотил, еле переводя дух, Нана расхохоталась:
— Вот, значит, ты и пришел, дурачина!
Волнение, охватившее графа, было столь велико, что он, казалось, застыл. Он назвал Нана Сударыней; заявил, что счастлив увидеть ее вновь. Тогда, желая ускорить развязку, Нана взяла еще более фамильярный тон:
— Да не корчи ты из себя бог знает что. Важный какой! Раз ты сам захотел меня видеть, так нечего нам стоять как истуканы и глядеть друг на друга… Оба мы с тобой виноваты. Ну что ж, я тебя прощаю.
И предложила, чтобы о прошлом разговора больше не было. Граф утвердительно кивнул головой. Он успокоился, но не находил слов, хотя беспорядочный их поток подступал к губам. Удивленная такой холодной встречей, Нана решила играть ва-банк.
— Ты прав, — произнесла она, слабо улыбнувшись. — Теперь, когда мы с тобой заключили мир, давай пожмем друг другу руки и останемся друзьями.
— Как так друзьями? — пробормотал граф, вдруг встревожившись.
— Да, друзьями. Ведь я, как это ни глупо, дорожу твоим уважением… Мы с тобой объяснились начистоту и теперь, если встретимся, не будем по крайней мере отворачиваться, как два олуха.
Он жестом попытался ее остановить.
— Нет, дай мне кончить… Ни один мужчина, слышишь, ни один не смел меня упрекнуть в гадостях. Так вот, мне было очень досадно, что ты оказался первым… У каждого, миленький, есть своя гордость.
— Да не в этом дело! — бурно выкрикнул он. — Сядь, выслушай меня.
И, словно опасаясь, что она сейчас уйдет, он чуть ли не силой усадил ее на единственный имевшийся здесь стул. А сам зашагал по комнате, обуреваемый неодолимым волнением. В маленькой уборной, наглухо закрытой и залитой ярким солнечным светом, было тепло, стояла приятная, пропитанная влагой, ничем не нарушаемая тишина. Теперь, когда они оба замолчали, в комнату врывались только пронзительные рулады канарейки, похожие на дальние трели флейты.
— Послушай, — произнес он наконец, останавливаясь перед Нана. — Я пришел за тобой… Да, я хочу начать все сызнова. Ты это сама прекрасно знаешь, зачем же тогда ты со мной так говоришь?.. Отвечай! Ты согласна?
Потупив голову, Нана усердно скребла ногтем алое пятно на сидении стула. И, заметив его тревогу, решила не торопиться с ответом. Наконец подняла к нему серьезное лицо, вскинула на него свои прекрасные глаза, которым ей удалось придать печальное выражение.
— О, это невозможно, миленький. Никогда я с тобой снова не сойдусь.
— Но почему же? — пробормотал он, и лицо его исказилось от душевной муки.
— Почему?.. Да потому, черт побери… это невозможно, вот и все. Просто не желаю.
С минуту он молча и страстно глядел на нее. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. А она со скучающим видом бросила ему только:
— Не строй из себя ребенка!
Но он строил. Упав к ногам Нана, он схватил ее за талию, сжал с силой, уткнувшись лицом ей в колени, словно желая с ней слиться. Вновь почувствовав ее, вновь ощутив эту бархатистую кожу сквозь тонкий шелк юбки, он судорожно вздрогнул; зубы его выбивали дробь, он совсем обезумел; еще сильнее, до боли, он прижался к ее ногам, как будто желая стать с ней единым существом. Дряхлый стул затрещал. Страстные рыдания глохли под этим низким потолком, в этом кисленьком воздухе, пропитанном ароматом духов.
— Ну и что? — спросила Нана, даже не пошевелившись. — Ничего ты этим не добьешься. Нельзя и нельзя… Господи боже, какой же ты все-таки еще молодой!
Граф успокоился. Но не встал с колен, не разжал объятий и произнес задыхающимся голосом:
— Хоть выслушай, что я хочу тебе предложить. Я уже присмотрел один особняк недалеко от парка Монсо. Я выполню все, что ты захочешь. Чтобы владеть тобою безраздельно, я отдам все состояние, озолочу тебя, но при одном условии, безраздельно, слышишь, безраздельно! И если ты согласишься быть только моей, у тебя будут экипажи, бриллианты, туалеты, я хочу, чтобы ты была всех красивее, всех богаче…
При каждом новом предложении графа Нана отрицательно качала головой с великолепной неприступностью. Но так как он упорствовал, предлагал положить на ее имя в банк деньги, сам уж не зная, что еще бросить к ее ногам, Нана произнесла, как бы теряя терпение:
— Ну, хватит меня теребить! Я девушка добрая, согласилась тебя повидать, раз ты уж совсем разболелся с горя; но теперь, дружок, хватит… Дай мне встать. Надоело.
Она высвободилась из его объятий. И, выпрямившись во весь рост, произнесла:
— Нет, нет и нет. Не хочу!
Он тяжело поднялся, без сил рухнул на стул, откинулся на спинку и закрыл ладонями лицо. Теперь по комнате ходила Нана. С минуту она молча оглядывала заляпанные обои, туалетный столик, покрытый слоем жирной грязи, всю эту омерзительную засаленную нору, залитую бледным ноябрьским солнцем. Потом остановилась перед графом, приосанилась и заговорила спокойным тоном:
— Странно все-таки, почему это богатые люди воображают, будто могут все за свои деньги купить? Ну, а если я не хочу?.. Плевать мне на твои подарки. Хоть весь Париж мне преподнеси, все равно скажу нет и нет… Сам видишь, здесь не особенно чисто. Так вот, если бы мне было с тобой приятно жить, все тут мне бы милым показалось; а если сердце молчит, так и в твоих палатах со скуки сдохнешь… Деньги! Были, барбосик, и у меня в свое время денежки! Только, видишь ли, топчу я деньги-то! Плюю я на них!
И она скорчила гримаску отвращения. Потом, снова заговорив о чувствах, прибавила меланхолическим тоном:
— Есть тут одно, что подороже всех твоих денег… Вот если бы выполнили мое желание…
Он медленно поднял голову, в глазах его зажглась надежда.
— Да только ты не можешь мне помочь, — продолжала она, — не от тебя это зависит, потому только я об этом и сказала, все равно, раз уж ты здесь… я бы хотела получить роль порядочной женщины в этой их штуковине.
— Какой порядочной женщины? — оторопело пробормотал граф.
— Да их герцогини Элен!.. Стану я им играть Джеральдину, как бы не так! Роль ничтожная, всего одна сцена, и то не бог весть что! Впрочем, не в том даже дело. Хватит с меня разных кокоток. Кокотки да кокотки, скоро будут говорить, что, кроме кокоток, у меня и в голове ничего нет. В конце концов это даже обидно, я их насквозь вижу, они считают, что я, мол, плохо воспитана… Ну так, душенька, они просчитались. Если уж я захочу играть светскую даму, шику у меня будет хоть отбавляй! Посмотри-ка сам.
И Нана отступила к окну, потом двинулась к графу, гордо выпятив грудь, мелко семеня ногами, ступая осторожно, как разжиревшая курица, которая боится замочить лапки. А он следил за ней глазами, в которых еще стояли слезы, ошеломленный тем, что в его боль неожиданно ворвалась эта комедийная сценка. С минуту Нана прохаживалась по комнате, желая показать себя во всем блеске, тонко улыбалась, хлопала веками, покачивала бедрами, шуршала юбками и, наконец остановившись перед графом, спросила:
— Ну как? Надеюсь, получается?
— Превосходно, — с трудом выдавил он, все еще ошеломленный, с помутившимся взглядом.
