Вести такой дом оказалось делом нелегким. Конечно, была Зоя, свято верившая в звезду Нана и давно ожидавшая этого взлета, зная, что чутье ее не подведет. Теперь Зоя, получившая под свое начало весь особняк, торжествовала, честно и преданно служа хозяйке и потихоньку набивая себе карманы. Но одна горничная сейчас уже не справлялась. Потребовались еще метрдотель, кучер, привратник, кухарка. А также необходимо было завести лошадей. Тут-то Лабордет и показал, на что он способен, избавив графа от всех докук по устройству дома. Он приторговывал лошадей, бегал по каретным мастерским, направляя добрыми советами Нана, с которой появлялся под ручку у поставщиков. Тот же Лабордет порекомендовал слуг: в кучера — Шарля, здорового малого, который служил раньше у герцога де Корбрез; кудрявого с вечной улыбкой на устах Жюльена — в метрдотели; и он же нашел супружескую чету — жена, Викторина, нанялась кухаркой, а ее супруга, Франсуа, взяли в качестве привратника и выездного лакея. Франсуа в коротких штанах, в напудренном парике, в светло-голубой ливрее с галунами, встречал гостей в вестибюле. Дом был поставлен на княжескую ногу, со всей строгостью великосветского этикета.
К концу второго месяца жизнь уже была налажена полностью. Обошлось все это свыше трехсот тысяч франков. В конюшне стояли четыре пары лошадей, в каретном сарае — пять экипажей, и среди них знаменитое ландо, отделанное серебром, которым целую неделю тешился Париж. А Нана среди этого великолепия понемножку обжилась, устроила себе норку. После третьего представления «Нашей крошки герцогини», она ушла из театра, предоставив Борденаву выпутываться из денежных затруднений, грозивших крахом, несмотря на помощь графа. Однако в глубине души она затаила горькую обиду за свой провал. К этому добавился урок, полученный от Фонтана, — словом, вся грязь, в которой, по ее убеждению, был повинен сильный пол. Так что теперь, уверяла Нана, она надежно застрахована от глупых увлечений. Но планы мести недолго держались в этих птичьих мозгах. Когда утихала злоба, одно оставалось неизменным — недреманный аппетит к тратам, мотовству, естественное презрение к мужчине, который платит, вечные прихоти пожирательницы и расточительницы, гордой тем, что разоряет своих любовников.
С самого начала Нана определила свои взаимоотношения с графом, выработала точный устав. Он будет давать ей двенадцать тысяч франков в месяц, не считая подарков, а взамен может требовать безусловной верности. Она поклялась ему в верности. Но потребовала уважения к себе, полной свободы действий как хозяйки дома и полного подчинения ее желаниям. Так, она ежедневно будет принимать у себя друзей; он же обязан являться только в условленные часы; короче, буквально во всем он должен слепо ей доверять. И когда он, охваченный ревнивой тревогой, осмеливался выказать недоверие, она с видом оскорбленного достоинства грозила, что вернет ему все его дары, или же клялась головой своего крошки Луизэ. Этого, по ее мнению, было вполне достаточно. Там, где нет уважения, — нет и любви. К концу первого месяца Мюффа стал ее уважать.
Но она захотела добиться большего — и добилась. В скором времени она приобрела влияние на графа, как самый задушевный его друг. Когда он являлся к ней в хмуром настроении, она старалась его развеселить и, выслушав его исповедь, давала очень разумные советы. Мало-помалу она стала вникать во все его домашние невзгоды, касались ли они жены графа или его дочери, шла ли речь о сердечных или денежных делах, — и проявляла себя женщиной рассудительной, в высшей мере справедливой. Только раз она вскипела, в тот самый день, когда граф сообщил ей, что Дагне, очевидно, скоро будет просить руки его дочери Эстеллы. С тех пор как граф стал афишировать свою связь, Дагне счел за благо порвать с Нана, обзывал ее потаскушкой, клялся, что сумеет вырвать будущего тестя из рук этой твари. Ну и отделала же она своего бывшего любимчика Мими! Да он же просто распутник, который проел свое состояние с гадкими женщинами, он лишен нравственного чувства, хорошо еще что на содержании не живет, но вообще-то на деньги льстится, и раскошеливается-то он раз в год — только что сводит куда-нибудь пообедать или букет принесет; и так как граф, по-видимому, был склонен простить будущему зятю подобные слабости, Нана без обиняков заявила, что была близка с Дагне, сообщив кое-какие весьма выразительные подробности. Мюффа побледнел как полотно. О молодом человеке речь больше не заходила. Это послужит ему хорошеньким уроком — не будь неблагодарным.
Еще не успели закончить меблировку особняка, как Нана однажды вечером, особенно пылко заверив графа Мюффа в своей верности, оставила у себя графа Ксавье де Вандевр, который вот уже две недели вел регулярную осаду, ежедневно являлся к Нана с визитом и посылал ей букеты. Уступила она его домогательствам не столько в силу увлечения, сколько желая самой себе доказать, что свободна. Корыстные соображения пришли потом, когда наутро Вандевр любезно оплатил счет, о существовании которого Нана не хотела беседовать с тем, другим. В месяц она без труда вытянет у Вандевра восемь, а то и десять тысяч франков: весьма пригодится на карманные расходы. Как раз в это время граф Вандевр лихорадочно проматывал остатки своих капиталов. Содержание конюшни и Люси обошлось ему в три фермы; Нана в один присест проглотила последний замок возле Амьена, а граф, казалось, спешил промотать все, он не пощадил даже развалин старинной башни, построенной одним из Вандевров еще при Филиппе-Августе, будто был одержим жаждой разрушения и радовался тому, что последняя позолота с его родового герба переходит в руки публичной девки, которой домогается весь Париж. Он тоже охотно принял все условия, поставленные Нана, — полную свободу, любовь по строгому расписанию, причем не потребовал клятв в верности, ибо был чужд как больших страстей, так и наивности. Мюффа ничего не подозревал. Что до Вандевра, то ему было известно положительно все; но ни разу он не позволил себе намека, играл в неведение, и все это с тонкой усмешкой прожигателя жизни, завзятого скептика, который не собирается требовать невозможного, лишь бы урвать свое, а главное, чтобы весь Париж был осведомлен о его последней связи.
Вот с этого-то момента жизнь Нана могла считаться действительно вполне устроенной. Штат прислуги был заполнен и в комнатах, и в буфетной, и в конюшне. Всем заправляла Зоя, ловко выпутывавшаяся из самых непредвиденных затруднений; все было слажено, как на театральных подмостках, отрегулировано, как в крупном департаменте, и шло с такой безукоризненной точностью, что в течение первых месяцев не чувствовалось ни толчков, ни перебоев. Одно только было плохо — мадам ужасно огорчала Зою своими неосторожными выходками, сумасбродством, глупейшей лихостью. Поэтому-то пыл Зои несколько поутих, — тем более что после каждой нелепой шалости хозяйки Зое кое-что перепадало, поскольку ей приходилось улаживать дело. Именно тогда на Зою сыпались подарки, и ей только оставалось ловить луидоры в мутной воде.
Как-то утром, когда Мюффа находился в спальне, Зоя ввела в туалетную комнату, где переодевалась Нана, какого-то трепещущего юнца.
— Смотри-ка! Да это Зизи! — удивленно воскликнула молодая женщина.
И впрямь это был Жорж. Увидев Нана в одной сорочке, с разбросанными по обнаженным плечам золотыми прядями волос, он кинулся ей на шею, прижал к себе и стал покрывать поцелуями. Нана испуганно отбивалась, бормотала, понизив до шепота голос:
— Да брось, он же здесь! Глупость какая! А вы, Зоя, тоже хороши, с ума вы сошли, что ли? Немедленно уведите его! Держите его пока внизу, я постараюсь спуститься.
Зое пришлось вытаскивать Жоржа чуть ли не силой. Когда Нана удалось наконец спуститься в столовую, она отчитала обоих. Зоя с досадой поджала губы и, направившись к дверям, хмуро заявила, что думала порадовать мадам. Жорж глядел на Нана, и от счастья, что он снова ее видит, его прекрасные глаза наполнились слезами. Миновали скверные дни, мать поверила в благоразумие сына и разрешила покинуть Фондет; сойдя в Париже на вокзале, он вскочил в первый попавшийся фиакр и примчался сюда, чтобы расцеловать поскорее свою милочку. Он говорил, до чего им будет славно жить вместе, как тогда, в деревне, когда он босиком пробирался к ней в спальню. И, рассказывая свою несложную историю, Жорж тянул к Нана дрожащие пальцы — после страшного года разлуки ему необходимо было касаться ее, трогать; он завладел ее руками, скользнул ладонью под широкий рукав пеньюара, коснулся локтей, плеч.
— Ты по-прежнему любишь своего младенчика? — допытывался он, присюсюкивая.
— Ясно, люблю, — ответила Нана, резким движением стряхнув его руку. — Но хоть бы ты предупредил о приезде… Знаешь, детка, я теперь не свободна. Пора стать благоразумным.
Выскочив из фиакра, Жорж в ослеплении счастья, — ибо наконец-то сбывались его заветные желания, — даже не заметил окружавшей его обстановки. Только сейчас он отдал себе отчет в происшедшей перемене. Вдруг он увидел все — роскошно убранную столовую, высокий лепной потолок, гобелены, горку, забитую серебром.
