Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся, подобно декорациям. Люди этой ночью жили, казалось, непостижимой жизнью; будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену приходили новые, более прямые, нерасторжимые... Когда немцы начали обстрел, Николай не только не испугался на этот раз, но ощутил новый, горячий интерес к происходившему.
Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение — мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались на землю...
Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и сыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным — сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился.
Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос:
— Ива-ан, сдавайся... У нас во-одка есть...
— Тупицы! — с сердцем закричал Николай.
Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа.
Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями...
Вдруг словно кто-то шепнул Николаю: «Да ведь это немец!» И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал на спуск.
Немец тем не менее продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой... Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп.
Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал наконец в колечке прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил... Немец мотнул головой, попытался отползти назад и — распластался...
«Я убил его!..» — изумившись, подумал юноша.
Бой шел по всей линии окопа. Оружие нагрелось от стрельбы, и эта теплота была приятна озябшим рукам солдат. На правом фланге огонь ослабел — противник был там отброшен; слева он все еще пытался пройти. Соскочив со ступеньки, Лукин зашагал к пулемету, стучавшему неподалеку. Уже приблизившись к «гочкису», похожему на гигантскую муху, сотрясающуюся от желания взлететь, комиссар заметил, что идет по воде.
Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров — командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь.
— Поднимите ее... Поставьте всех своих людей, — сказал Лукин высоким, пронзительным голосом. «Спокойнее, спокойнее!..» — пронеслось в его голове.
Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше:
— Куда?
Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая сапогами воду.
— Тонем! — провыл он, поравнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу.
Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде.
— Назад! — закричал комиссар, но солдаты не останавливались.
«Они увлекут за собой всех!» — испугался Лукин.
— Назад! — повторил он. Голос его сорвался и перешел в хрип.
Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен; каска криво сидела на его голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду.
Крики и ругань слились в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара — не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними.
Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд. Вдруг озарение сошло на Лукина — он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и, не целясь, в упор выстрелил в длинного солдата.
Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он ни в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.
— Назад! — глухо сказал Лукин.
Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, как бы готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
— По противнику огонь! — крикнул старший политрук пулеметчикам.
Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.
12
Член Военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и бригадный врач профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар — очень высокий, плотный, наголо обритый — ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина.
— Так больше и не пустил вас к себе командующий? — сердито переспросил Волошин.
— Никак нет. Говорит — у него нет времени. — Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову.
— Нет времени? Ну, а вы что же?
— Мы неоднократно пытались... Командующий приказал судить меня.
— Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! — закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.
— Есть основания опасаться, — поспешно поправился врач. — Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное, — добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.
— Он действительно перенес сюда свой КП? — недоверчиво спросил комиссар.
— Да, в известной степени...
— Павел Иванович! — обратился Волошин к профессору. — Вы видели что-нибудь подобное?
Было заметно, однако, что член Военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился организованно и без значительных потерь, возможных в таких случаях.
— КП в медсанбате! Вы представляете это?! — удивлялся обрадованный Волошин.
— Пока не очень, — отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.
Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного узкого лица с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.
— Нет, это здорово! — сказал Волошин.
Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и повернулся к Луконину.
— Я готов... Благодарю вас, доктор! — Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.
Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.
— Луговой, заводи машину! — крикнул кто-то нетерпеливым, гневным голосом.
— Да тут целый штаб, — заметил Волошин с видимым удовольствием. — Знаете, — он наклонился к профессору, — Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится...
— Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, — ответил Юрьев, зябко поводя плечами.
В комнате, где лежал командарм, окна были еще занавешены и горели лампы — под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полулежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящиках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые, массивные часы... Запах лекарств и еще чего-то — сладковатый, слабый, подобный дуновению, неприятно поразил комиссара.
