Неловко мотнув головой, он медленно пошел вдоль стены. Маша догнала его и тронула за рукав.
— Что там? — повторила она.
— Все одно, — подумав, ответил санитар. — Да ты что? — спохватился он. — Не видела, как режут?
Маша слегка отстранилась, и он двинулся дальше.
Операция длилась уже больше часа. Рыжова несколько раз возвращалась к себе в палату и снова торопливо уходила... Теперь она сидела в углу, обхватив крепко колени; наискосок от нее в четырех-пяти шагах белели закрытые двери. К ним по деревянному полу тянулись мокрые следы... Девушка пристально рассматривала их, даже принималась считать. Но отпечатки ног терялись в дымной глубине коридора, сливаясь по мере удаления в тусклые пятна слякоти.
Маша чувствовала себя так, словно ежесекундно ожидала удара, нападения, выстрела. Это ощущение подстерегающей ее опасности стало в конце концов непереносимым. Поэтому, увидев около себя Аню Маневич, Маша обхватила подругу и прижалась к ней, ища защиты.
— М-мусенька, Муся, — заикаясь, проговорила Аня, поглаживая плечо Рыжовой. — Еще не к-кончили? — спросила она.
— Нет.
Черные крылья бровей на лице Ани озабоченно сдвинулись.
— М-максимову привезли только что, — сказала она.
— Какую Максимову? — прошептала Маша.
— Дусю... Ты же знаешь... С н-нами вместе жила. В голову ее ранило... Н-никого не узнает.
— Как ранило? — все еще не понимала Рыжова.
— С-самолет обстрелял...
— Что же это? — устало спросила Маша. Она откинулась к стене, глаза ее стали рассеянными. — Не могу... Не могу я... — вскрикнула вдруг она и заколотила стиснутыми кулачками по плечам подруги.
— Ой! Что ты? — испугалась та.
— Не могу, — повторяла Маша, охваченная непомерным гневом, взывая к справедливости и возмездию. Жестокость врагов, повинных в ее горе, в страданиях ее друзей, в бедствиях ее родины, потрясала девушку, заставляя протестовать и сопротивляться. — Сто лет помнить... сто лет! — кричала Рыжова.
— Что с тобой? Тише! — Аня пыталась схватить подругу за руки и тоже вскрикивала от страха за нее.
— ...как люди наши мучаются! — проговорила Маша невнятно, на иссякшем дыхании.
Белые двери неожиданно распахнулись, и в коридор вышли два врача — краснолицые и потные.
— Курите... — предложил молодой черноволосый хирург, протягивая другому кожаный портсигар.
— Вы понимаете, что он сделал? — спросил второй врач — плотный, с выпуклой грудью, беря папиросу.
— Да... Вот вам операция на сосудах, — медленно проговорил первый. — Но какая техника! — Словно порицая ее, он покачал головой. — Огня у вас нету? — Оглянувшись, у кого бы прикурить, он заметил Рыжову. Девушка стояла в углу и внимательно, сурово смотрела на хирурга; Маневич держала Машу за руку.
— Будет жить ваш Горбунов, — весело сказал врач.
Рыжова приоткрыла рот, но ничего не произнесла.
— Говорю вам — будет жить теперь, — повторил он громко.
— Будет жить, — произнесла Маша, с усилием двигая непослушными губами.
Ей сразу стало тепло и тесно в ее ватнике, в халате...
Близился вечер, когда Горбунов пришел в сознание. Оранжевые квадраты солнца, бившего в окно, лежали на одеяле, на дощатом полу. За плохо промытыми стеклами было видно чистое пожелтевшее небо.
Рыжова спала, сидя на табуретке у столика, положив голову на протянутую руку. Косынка сползла у девушки на ухо, открыв стриженые светлые вихры; белый уголок платочка слегка шевелился от ее неслышного дыхания. Горбунов давно уже смотрел на Машу... Очнувшись, он в первую же минуту вспомнил о ней, и его охватило нетерпеливое предвкушение радости. Это было похоже на то, как он просыпался некогда в день своего рождения, счастливый сознанием наступившего праздника. Горбунов действительно сейчас же нашел Рыжову в комнате, но как будто не сразу ее узнал. Его поразили мальчишеские волосы, тонкая рука с огрубевшими недлинными пальцами, сапоги, казавшиеся на девушке исполинскими, бледная, едва окрашенная солнцем щека. Маша не показалась теперь Горбунову красивой, и небывалая раньше участливая нежность охватила его. Как ни был слаб старший лейтенант, он чувствовал себя самим собой, то есть двадцатидвухлетним мужчиной, воином, офицером Красной Армии, поэтому горькая, хотя и мужественная усталость девушки, любимой им, пронзила его сердце. Огорченный, подавленный смутным сознанием своей вины перед Машей, которую он не уберег от лишений, он почти со страхом ждал ее пробуждения.
Комнатка, где он теперь находился, была невелика. Кроме его носилок, в ней поместились еще двое других: одни виднелись из-за простыни, протянутой наподобие занавески, — на них лежал кто-то с забинтованной головой; вторые носилки, рядом с Горбуновым, оставались пока пустыми.
Маша проснулась, когда пришли санитары, чтобы забрать их. Она подняла голову, и недоумение отразилось на ее лице, но сейчас же его сменило беспокойство. Поискав глазами, девушка увидела Горбунова и секунду всматривалась в него. Потом, словно испугавшись, быстро встала, прижав руки к груди.
— Маша, — умоляюще начал старший лейтенант.
— Ну вот, — сказала она, поморщилась и всхлипнула.
— Измучилась... Маша, — выдавил Горбунов из себя.
— Ах, нет! — сказала она жалобно.
— Маша, — позвал старший лейтенант.
— Ну вот, — прошептала она, стискивая на груди побелевшие кулачки, и приблизилась к носилкам, стуча сапогами.
— Руку... дайте... — Горбунов силился приподняться. — Руку...
Девушка как бы с трудом наклонилась, и он, вымаливая прощение, положил ее ладонь к себе на губы.
— Что вы! — громко сказала Маша, глядя на свои обломанные ногти.
Она слабо потянула пальцы назад, но Горбунов не выпускал их, и тогда сквозь смущение на лице ее проступила странная высокомерная улыбка. Маша легонько погладила влажную, колющуюся щеку, и старший лейтенант судорожно вздохнул.
— Какой вы! — радостно упрекнула девушка.
Тихо убрав руку, она выпрямилась и вдруг заметила на столе свой платочек. Ужаснувшись, она провела ладонью по непокрытой стриженой голове и взглянула на Горбунова так, будто теряла его. Тот все еще тянулся за ее рукой, и Маша, покраснев, тряхнула вихрами. Лицо ее говорило: «Да, я такая... Что же делать, если мне так трудно быть красивой?..»
Она вернулась к столику, повязала косынку и снова села.
— Ну вот... вы и проснулись, — вымолвила наконец она.
— Да... Я уже, — пробормотал старший лейтенант. — И ничего не болит...
— Вас Юрьев оперировал? — неожиданно раздался новый, громкий голос.
С носилок, стоявших за простыней, на Горбунова и Машу смотрела плосколицая, скуластая девушка; толстая повязка на ее голове была похожа на чалму.
«Ох, мы и забыли, что здесь Дуся!» — подумала Маша и застыдилась: Максимова давно уже, видимо, наблюдала за ними.
— Юрьев, — ответила Маша, так как Горбунов еще не знал этого.
— Замечательный хирург... Он и меня оперировал.
— Тебе ничего не надо, Дусенька? — спросила Маша сконфуженно.
— Нет, мне лучше, — твердо произнесла Максимова.
— Маша, — сказал Горбунов, — сядьте сюда.
— Куда? — спросила она, покосившись на Дусю. Та внимательно, хотя и бесстрастно, смотрела на нее.
— Ближе сядьте, — попросил старший лейтенант.
Девушка, словно нехотя, передвинула свой табурет к носилкам и села прямо, сложив на коленях руки.
— Устали вы... со мной? — спросил Горбунов.
— Ни капельки, — возразила Маша.
— Я вижу, — настаивал он.
— Что?
— Что устали... — В тихом голосе Горбунова звучали умиление и признательность.
«Нехорошо, что Дуся все слышит...» — терзалась Маша; радость, которую она испытывала, казалась ей жестокостью по отношению к раненой подруге. Но поделиться с ней счастьем она не могла, и глухое раздражение против человека, заставлявшего ее быть жестокой, поднялось в девушке.
«Ну и пусть слышит!» — решила вдруг Маша.
— Ох, и боялась я за вас, — призналась она.
— Боялись? — восхитившись, повторил Горбунов.
— Ну да...
— А долго я спал? — спросил он.
— Больше суток.
— Вот беда... — сказал Горбунов.
— Это еще не беда. — Маша улыбнулась.
— Вы были здесь, а я вас не видел, — пожаловался Горбунов.
Максимова отвела занавеску и придерживала ее, чтобы лучше видеть.
— А знаете, Рыжова? — сказала вдруг она.
— Что?
— Меня ведь к ордену представили...
Маша удивленно молчала, и Максимова пояснила:
— К ордену Ленина... У меня еще Красное Знамя есть... Только я его пока не получила.
— Ого, здорово! — искренне одобрил Горбунов.
Рыжова недоверчиво вгляделась в лицо Дуси; посветлевшее от потери крови, оно было сдержанным, непроницаемым, и только узкие, чуть раскосые глаза слишком ярко горели на нем.
