Аграфеной до белого каленья. Набралась она разных вредных слов, из-за которых Степан с ней в спор вступал.
Ни с того ни с сего вдруг шлепала Аграфена бабам:
— Не так мы живем. Взгляните на птиц божьих. Они не сеют, не жнут, зерно не собирают в житницы. Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о себе.
Лицо будто у святой, и руки к небу.
Бабы слушали, уши развесив. Степан этого не терпел, с первого оборота заводился. Сердился даже:
— Как тебе не совестно, тетка Аграфена! Что ты мелешь-то? Если я, к примеру, о завтреве не стану заботиться или детей своих кормить не стану, дак кем тогда я окажусь?
— А никто никому не обязан, — вскидывала голову тетка Аграфена.
— Как это так? — удивлялся Степан. — Родители обязаны детей на ноги поставить, уму-разуму обучить. Ты сама-то разве без материной подпоры по земле побежала? Да если о завтреве никто думать не станет, вся земля погинет. Города грязью зарастут, на полях лебеда да репейник останутся.
Бабы уж Степану начинали кивать: правда, правда, Степан, под лежач камень вода не течет.
— Откуда ты дури-то такой набралась? — выспрашивал он Аграфену.
— Мудрые старцы есть, — загадочно поджав губы, говорила Аграфена, — по древним книгам предсказано, што всю землю проволокой опутают, железные птицы по небу полетят, огненный конь по земле проскочит. Все ужо сбылось. Война была — это и есть конь огненный.
Степан, стараясь не сердиться, спрашивал Аграфену:
— Дак пошто ты больно железных птиц-то ругаешь? Ведь теперь и попы на самолетах летают. Чо же тут плохого-то? Врача к больному в самую даль доставляют. А война, война для всех горем была.
— А чо попы, попы — первые греховодники, — начинала сердиться и тетка Аграфена. — А война в наказанье…
Тут уж Степан выходил из себя:
— Сам я видел лагерь в Польше, там не только взрослых, а и ребятишек сжигал Гитлер. Им-то какое наказание, какой у детей грех?
— За грехи отцов, матерей, — сухо говорила Аграфена.
— Дак, выходит, Гитлеру бог передал в руки суд над людьми творить? — спрашивал Степан, готовый уже загнуть два слова, чтоб облегчить душу.
Ольга, наверное, по лицу его видела, что не сдержится он.
— Ну чо, Степан, раскипятился-то? — встревала она. — Ты уж, тетка Аграфена, не туда повела разговор. Не туда. Чо касается войны да детишек, ты уж зря.
Бабы принимались успокаивать Степана:
— Плюнь-ко ты на нее. Мелет не знай чо.
Ольга подхватывала Степана и увлекала к своему дому.
Но Аграфена не сдавалась.
— В божественных книгах древних предсказывается… — кричала она вслед.
— Лучше бы они добру учили, — оборачивался Степан и делал несколько шагов обратно, — как добиться, чтоб дождь уборке не мешал, какие такие хлебные сорта найти, чтоб…
— Пойдем-ко, пойдем, — тянула Ольга Степана к дому, — завтра ни свет ни заря вставать, а ты дотемна разбахорился.
Но Степану хотелось еще сказать тетке Аграфене. И она, видно, тоже разохотилась поговорить.
А потом, когда уехал Степан в Лубяну, не с кем стало тетке Аграфене спорить. Тетка Марья слушает-слушает, а потом осадит подружку:
— Брось-ко, Аграфен, чо я тебя не знаю или чо? Какая ты святая? Баба, баба и есть. Иди-ко лучше чаю попьем.
И в то время, когда многолюдной была Сибирь, забегали к тетке Аграфене женщины: чего-то парнишка мой мучается, спасу нет, как орет. Та определяла: «Щетинка лезет» или «Грызет грыжа» — и нашептывала, брызгала водой.
А когда одна стала тетка Аграфена жить в Сибири, еще чаще начали бродить к ней разные разуверившиеся во врачебной силе люди. Аграфена бралась за все: «правила пупы», «выводила черта», лечила разную другую непонятную немочь.
Кряжистая, красноносая, встречала она нового страдальца, рассчитывающего на избавление от болезни, какой-нибудь своей злой прибауткой:
— Ой-ой-ой, вона, вона, как черт-от тебя извел! Вижу, заходил в глазах-то. Ну, иди-иди. Да сотвори крест-от, не ленись. Девяносто пять годов живу, а чтоб так черт крутился, ишшо не видывала.
Годы тетка Аграфена набавляла для весу. Ей и семидесяти тогда не было.
Остерегаясь заросшей грязью Аграфениной избы, больная проходила с опаской.
— Бедной берегет одежду, а богатой рожу. Иди, не бойсь, — напутствовала та.
Признавала тетка Аграфена, что у одного болезнь «присушена», у другого растет «редька» из того места, на котором сидим.
— Чем ты, тетка Аграфена, лечишь-то? — поинтересовался Степан, приезжая в Сибирь.
— А тебе зачем, Степ?
— Да так… Может, тоже надумаю, приду.
— А секрет я, Степан, знаю. Одной мне на всю округу известен. Сорок раз читаю молитву «Богородице, дево, радуйся», святой водой окропляю, рукой вожу по больному месту. Болесть и сгинет. А ишшо трава, а ишшо…
Потом она вздыхала:
— Все, Степан, лечу — «редьку», рожу. Врач диагнозу не ту даст, а я найду болесть. Одну только не могу — алкоголиков проклятых не научилась лечить, а так пользую.
— Дак алкоголиков-то потому не можешь лечить, что сама пьешь, — объяснил ей Степан.
— Ишь антихрист, — ругала его тетка Аграфена, но не сердито. И вправду, поди, алкоголь-то ей не поддавался из-за того, что сама она любила рюмочку.
Подъезжали Степан с Тимоней на тракторе к Аграфениному дому. Тимоня выскакивал и, гремя бидоном, подходил к крыльцу. Аграфена выходила навстречу. И с матерью он встречался так же: как будто только что виделся с нею.
— Ну чо, жива еще?
— А чо со мной сделается, — отвечала Аграфена. — Снегом не занесло, вытаяла.
— Ну чо, все народ объегориваешь? — спрашивал Тимоня. — Опять посадят, мотри, али штраф преподнесут.
— Видала я всяких, — лихо отвечала Аграфена, — ходят разные да портфелями пужают. — И уже в расчете на то, что слышат ее люди, сидящие в избе, добавляла: — За доброе дело хоть пострадаю. Богу угодно, значит, штоб пострадала. Дальше она говорила уже тише, одному Тимоне:
— Обирать явился, идол двухетажной?
— Надо, надо тебя потрясти, — хохотал Тимоня и шел в избу.
На пороге он морщил нос от спертого воздуха, орал на баб и мужиков, приехавших к его матери невесть откуда:
— Ну чо, оглоеды, расселись?! Хоть бы пол вымыли, а то ведь, как в сортире, тунеядцы, вонь развели.
Аграфенины постояльцы и вправду вставали, ковыляли по воду к колодцу, принимались мыть пол.
Уезжал Тимоня не пустой, забирал принесенные матери за «пользование от болезней» отрезы штапеля, головные платки.
— Чо тебе все темное несут?! Девке моей поцветастее надо. Не принимай темное-то, пусть стаскаются в магазин да побелее чо принесут.
— Ишь указчик, — ворчала Аграфена. — Дар дак дар, кто чо дал, неволить грех.
В клети Тимоня сливал из разных бутылок вино в свой ведерный бидон и тоже был недоволен:
— Тьфу,
