царских времен, деталь некоего кукольного интерьера. Микростол выполнен очень тщательно (язык не поворачивается назвать его «столиком»), с ящиками, с зеленой суконной поверхностью, – настоящий кабинетный, весьма солидный письменный стол, только вот хозяин кабинета должен быть не крупнее хомяка. Сейчас не помню, где Федот раздобыл этот микростол, возможно, купил на харьковской барахолке или же кто-то ему подарил. Слева и справа от алтарика стояли матрешки двумя цепочками – крупные матрешечные особи ближе к центру, а от них разбегаются в стороны своего рода «усы», то есть две вереницы уменьшающихся существ, которые в любое мгновение способны упаковаться в общее праматеринское тело, полое, словно субмарина или троянский конь. Они с легкостью могут сделаться эмбрионами друг друга, спрятаться друг в друге, игриво намекая на бесконечность рода, а также на тотальную амбивалентность причинно-следственных связей. В данной инсталляции МГ этот русский сувенир, известный всему миру под кодовыми обозначениями the matrjoshka или the babushka, точно так же избавлялся от человеческих черт, как избавлялись от антропоморфных элементов отредактированные «пустые иконы». Сохраняя узнаваемость и легкое человекоподобие своих деревянных тел (развинчивающихся пополам с легким и тугим скрипом), эти матрешки не были разрисованы румяными лицами, у них не было наливных щек, васильковых глаз, бахромчатых платочков, поцелуйчатых уст, таящихся под слоем янтарного лака.
Всего этого не было. Вместо этого Федот нанес на матрешечные болванки изображения иконных ландшафтов – знаменитые «горки», порою рассеченные черными входами в пещеры. На одной веренице матрешек небо над горками было золотым, на другой веренице – черным, что должно было указывать на две линии восточнохристианского богословия – катафатическую и апофатическую, то есть нисходящую и восходящую. Катафазис (катабазис, нисхождение) помечен золотым цветом, это нисходящее движение сверху вниз приносит блики нетварного света во тьму тварного мира. Апофазис (восхождение) помечен черным цветом, потому что это восхождение к незнанию о Боге, восхождение в Божественную Тьму, о которой любили писать особо изощренные византийские авторы.
Небо над Венецией не было ни золотым, ни черным, скорее, оно переливалось от лазурного к сизому, включая в себя еще квадрильоны оттенков, короче, оно вело себя как крыло ангела скорее воздушно-водяного, нежели иконографического, а если убрать ангела, если убрать туристов, если убрать нас с Федотом, которые плыли по Канале Гранде в рабочей гондоле, груженной под завязку пурпурными и пунцовыми креслами Наполеона Первого? Останутся грязные воды, ковры, муранское стекло, дворцы, небо, чайки. Останется радость.
Под завесой биеннале готовилось мероприятие не менее ответственное – свадьба Паоло и Паолы. Собираясь устроить нешуточный праздник, барон прикупил для этого дела здоровенный палаццо на Большом Канале и теперь занимался обстановкой его многочисленных комнат, зальчиков и коридоров. Именно для этой цели предназначались пузатые кресла Наполеона Первого: мы плыли в Венецию из Рима в машине Никколо – тогда он был племянником барона и молодым баронетом (в итальянских благородных семействах наследование титулов и состояний происходит по диагонали: от дяди к племяннику). За нами тащился грузовик, набитый мебелью: наполеоновские кресла, резные шкафы…
В Местре нам пришлось перетаскивать весь этот мебельный стафф в большую грузовую лодку (это ее я обозвал рабочей гондолой). Сидя на наполеоновских креслах, мы плыли по венецианским каналам, и со всех туристических корабликов и с набережных туристы всего мира (особенно, конечно, японцы и китайцы, а также немцы, русские, американцы и англичане) радостно махали нам руками и рьяно фотографировали нас как типичных венецианских ragazzini, как местных пролетарских fratellini – устало-бодрых, похуистических трудящихся, мечтающих о вечерних спагетти и кьянти. Мы были парнями с характерными средиземноморскими рожами, и отличить нас от местных было невозможно. Меня и в других европейских странах постоянно принимают за итальянца. В Германии, Швейцарии, Скандинавии – везде, где официанты или горничные желают быть особенно приветливыми, они приветствуют меня «Бон джорно!» или «Буона сера!».
Паоло показал мне свой только что купленный дворец шестнадцатого века. А может, и пятнадцатого. В одной из комнат стояла приобретенная им для утех брачной ночи средневековая кровать под балдахином – роскошная кроватка, но не без угрюмства, немного саркофажная: по черному дереву множество тонко вырезанных из слоновой кости инкрустаций, изображающих любовные сценки и позиции, – европейская камасутра. Недолго барону пришлось наслаждаться на этом ложе со своей Паолой: вскоре после свадьбы барон продал палаццо вместе с меблировкой (за кулисами совриска он, как и многие галереи, промышлял антиквариатом), и парочка вернулась в Рим, где они жили на улице Трех Мадонн в районе зоопарка еще несколько лет, пока барон не умер, успев сделаться отцом очаровательной малышки. Титул и галерейное дело перешли к его племяннику Никколо Спровьери, который переместил галерею из Рима в Лондон, где она и по сей день процветает на Риджент-стрит, то есть на той же улице, где когда-то мой дедушка Мозес открыл свой частный врачебный кабинет. В этой галерее я несколько раз делал выставки – первый раз совместно с Кабаковым под названием «Как встретиться с ангелом?» (в 2000-м, кажется, году), затем показывал там свой фильм «Гипноз» в сопровождении серии рисунков (в 2004-м, надо полагать). Была там еще моя выставка «Глаза» (ну это, скорее всего, 2005-й, когда претерпел я сложную и не вполне удачную хирургическую операцию по поводу глаукомы).
Летом 93-го года в Венеции Кабаков и Эмилия взяли меня под свое ласковое и заботливое крыло. Илья был очень перевозбужден. Особенно это возбуждение касалось перспектив жанра инсталляции, а перспективы эти представлялись ему тогда сверкающими и великолепными. Он написал тогда своего рода учебник этого жанра, книгу «О тотальной инсталляции». Полагая, что я должен стать таким же собранным и деловым художником, как и они, Илья и Эмилия постоянно приглашали меня на разнообразные встречи и ужины с всяческими важнейшими (или околоважнейшими) кураторами, арт-критиками, директорами музеев и прославленными классиками западного современного искусства. Мы с Элли таскались на эти ужины, но не ради важных западных персон, нам просто нравилось тусоваться с Ильей и Эмилией: Илья, как и в мои детские годы, доводил меня до смеховых истерик своими дзенскими просветленно-едкими шуточками, а Эмилия рассказывала захватывающие мистические истории, напоминающие исландские саги. Что же касается блестящих персонажей западного арт-мира, то эти люди по каким-то причинам не казались нам восхитительными.
Помню ужин с Йоко Оно и Джозефом Кошутом. Вдова Джона Леннона и основатель американского концептуализма отчего-то показались мне двумя надутыми куклами – в общем, тем жарким летом всё, связанное с интернациональным современным искусством, бесило меня не на шутку. Поэтому я старался как можно больше времени проводить на пляже в Лидо –
