Сэмпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:
— Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, должны в своем анализе опираться на свидетельство этих чувств.
Лэниген кивнул, и доктор продолжал.
— Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путем сравнения их с сенсорными ощущениями других людей. Мы знаем, что ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.
Лэниген обдумал все это и сказал:
— Значит, реальный мир — это просто то, что о нем думает большинство людей?
Сэмпсон скривил губы и ответил:
— Я же тебе говорил, что не силен в метафизике. Но все же я думаю, что это было приемлемое доказательство.
— Да, конечно… Но, док, предположим, что все эти наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей. Предположим, что это одна только грань существующего из бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…
Сэмпсон вздохнул, выловил маленькую зеленую летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул ее линейкой.
— Тут-то и зарыта собака, — сказал он. — Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Я думаю, Том, что нам лучше было бы еще раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.
Лэниген скривился.
— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…
— Я знаю, — сказал Сэмпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?
— Возможно, так, — сказал Лэниген. Он набрался храбрости и (совершенно, кстати, напрасно) произнес:
— Ну, хорошо, этот мой сон начинается так…
И как только он начал говорить, ужас охватил его. Он чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Лицо доктора маячило над ним. Он увидел отблеск металла, услышал голос Сэмпсона:
— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чем-нибудь приятном…
Затем то ли Лэниген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.
Лэниген пришел в сознание. Прошло, а может быть и нет, какое-то время. Могло случиться, а может и нет, все что угодно. Лэниген сел, выпрямился и посмотрел на Сэмпсона.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Сэмпсон.
— Я в порядке, — ответил Лэниген. — А что со мной было?
— Тебе стало плохо. Ничего страшного.
Лэниген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лэниген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно снова открыл их. Сэмпсон все еще писал.
Лэниген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их снова, поглядел на зеленый ковер, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.
— Ну что, продолжим разговор? — спросил Сэмпсон, захлопнув тетрадь.
— Нет, не сейчас, — ответил Лэниген.
(Пять картин. Зеленый ковер).
— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь еще прилечь в передней, прийти в себя…
— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лэниген.
Он встал, прошагал по зеленому ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересек ее, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошел к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.
Он шел и глядел на деревья, на ветвях которых зеленые листья шевелились слабо и предсказуемо под легким ветерком. На улице было оживленное движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами движения, вперед двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубым и очевидно оставалось таким долгое время.
Сон? Он ущипнул себя. Щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал. Иллюзорный крик? Он не проснулся.
Он был в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем в прошлые разы, и кончаться не думал. Следовательно, это был уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лэниген совершил переход, а может быть, переход создал Лэнигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Лэнигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.
Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Над ним высилось здание Первого Национального Городского банка. Оно стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мертвое, лишенное возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолет или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством оно будет оставаться зданием из стали и бетона, бессмысленно доказывая это свое постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.
Лэниген шел по этому окаменелому миру, под голубым небом, затянутым у горизонта неподвижным маревом. Это небо, казалось, обещало нечто, чего оно никогда не могло дать. Машины двигались по правой стороне улицы, люди пересекали улицы на перекрестках, разница в показаниях часов составляла минуты и секунды.
Где-то за пределами города была сельская местность, но Лэниген знал, что трава там не растет под чьими-нибудь ногами, она просто стоит. Да, она, конечно, тоже растет, но медленно, незаметно, так что органы чувств этого не воспринимают. И горы были все такими же черными и высокими, но они были похожи на гигантов, захваченных врасплох, в середине шага и обреченных на неподвижность. Никогда больше не промаршируют они на фоне золотого (или пурпурного, или зеленого) неба.
Таков был этот замороженный мир. Таков был этот медленно изменяющийся мир, мир предписаний, рутины, привычек. Таков был этот мир, в котором ужасающие объемы скуки были не только возможны, но и неизбежны. Таков был этот мир, в котором изменение — эта подвижная, как ртуть, субстанция была превращена в тягучий, вязкий клей.
И в результате этого магия мира феноменов была уже здесь невозможна. А без магии жить нельзя.
Лэниген закричал. Он орал, а вокруг него собирались люди и глядели на него (но никто ничего не предпринимал и ни во что иное не превращался), а затем появился полицейский, как это и должно быть (но солнце ни разу не изменило свой облик), а затем приехала карета скорой помощи (но улица не менялась и на карете не было ни гербов, ни гербариев и у нее было четыре колеса, а не три или двадцать пять), и санитары доставили его в здание, которое стояло именно там, где оно и должно было стоять, и какие-то люди стояли вокруг него и не изменялись и не могли измениться, они задавали ему разные вопросы в комнате с безжалостно белыми стенами.
Они прописали отдых, тишину, покой. К несчастью, это был именно тот яд, с помощью которого он когда-то пытался спастись от своего кошмара. Естественно, ему вкатили лошадиную дозу.
Он не умер, для этого яд был не настолько хорош. Он просто сошел с ума. Его выписали через три недели как образцового пациента, прошедшего образцовый курс лечения.
Теперь он живет себе и верит, что никакие изменения невозможны. Он стал мазохистом — наслаждается наглой регулярностью вещей. Он стал садистом — проповедует другим святость механического порядка вещей.
Он полностью освоился со своим безумием (или безумием мира) во всех его проявлениях и примирился с окружением по всем пунктам, кроме одного. Он несчастлив. Порядок и счастье — смертельные враги, и Мироздание до сих пор так и не смогло их примирить.
Фриц Лейбер
Мариана
К тому времени, когда Мариана обнаружила на главном пульте управления домом потайную систему, она жила уже в этой обширной вилле, как ей казалось, целую вечность. И всю эту вечность ненавидела растущие вокруг виллы высокие сосны.
Потайной пульт был просто чистой полоской алюминия между рядами кнопок управления кондиционерами и гравитационного контроля.
Она сначала подумала, что здесь просто оставлено место для будущих переключателей, если они — упаси боже — когда-нибудь понадобятся. Пустое пространство на пульте находилось выше кнопок трехмерного телевидения, но ниже переключателей для управления роботом-дворецким и роботами-служанками.
Джонатан предупреждал ее, чтобы она, пока он в городе, зря не трогала главный пульт управления. Он опасался, что Мариана пережжет какие-нибудь цепи. Так что, когда потайная панель подалась под ее бесцельно блуждающими по пульту пальцами и с музыкальным звоном свалилась на каменный пол патио, первым ее чувством был испуг.
