Это было очень мрачное место, в конце огромного ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как должно быть казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной лес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке. Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но Пётр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно для чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесанных камней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже сгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка. Эти три пруда, начинаясь от самого дома, шли, один за другим, с лишком на версту, до самого конца парка. Трудно было предположить, чтобы какой-нибудь шум, крик или даже выстрел мог дойти до обитателей покинутого ставрогинского дома. Со вчерашним выездом Николая Всеволодовича и с отбытием Алексея Егорыча, во всём доме осталось не более пяти или шести человек обывателей, характера, так сказать, инвалидного. Во всяком случае, почти с полною вероятностью можно было предположить, что если б и услышаны были кем-нибудь из этих уединившихся обитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страх, но ни один из них не пошевелился бы на помощь с тёплых печей и нагретых лежанок.
В двадцать минут седьмого почти уже все, кроме Эркеля, командированного за Шатовым, оказались в сборе. Пётр Степанович на этот раз не промедлил; он пришёл с Толкаченкой. Толкаченко был нахмурен и озабочен; вся напускная и нахально-хвастливая решимость его исчезла. Он почти не отходил от Петра Степановича и, казалось, вдруг стал неограниченно ему предан; часто и суетливо лез с ним перешёптываться; но тот почти не отвечал ему или досадливо бормотал что-нибудь, чтоб отвязаться.
Шигалёв и Виргинский явились даже несколько раньше Петра Степановича и при появлении его тотчас же отошли несколько в сторону, в глубоком и явно преднамеренном молчании. Пётр Степанович поднял фонарь и осмотрел их с бесцеремонною и оскорбительною внимательностью. «Хотят говорить», мелькнуло в его голове.
— Лямшина нет? — спросил он Виргинского. — Кто сказал, что он болен?
— Я здесь, — откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева. Он был в тёплом пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотреть его физиономию даже и с фонарём.
— Стало быть, только Липутина нет?
И Липутин молча вышел из грота. Пётр Степанович опять поднял фонарь.
— Зачем вы туда забились, почему не выходили?
— Я полагаю, что мы все сохраняем право свободы… наших движений, — забормотал Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что́ хотел выразить.
— Господа, — возвысил голос Пётр Степанович, в первый раз нарушая полушёпот, что́ произвело эффект: — Вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережёвано, прямо и определённо. Но может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Чёрт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…
— Он непременно приведёт его, — для чего-то ввернул Толкаченко.
— Если не ошибаюсь, сначала произойдёт передача типографии? — осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задаёт вопрос.
— Ну, разумеется, не терять же вещи, — поднял к его лицу фонарь Пётр Степанович. — Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но чёрт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?
Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.
— Я надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг, — нетерпеливо оборвал Пётр Степанович.
— Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребёнка, — вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. — Зная сердце человеческое… можно быть уверенным, что теперь он не донесёт… потому что он в счастии… Так что я давеча был у всех, и никого не застал… так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо…
Он остановился: у него пресеклось дыхание.
— Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, — шагнул к нему Пётр Степанович, — то отложили бы вы — не донос, о том речи нет, а какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы замыслили прежде счастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и потерю счастья?
— Нет, не отложил бы! Ни за что бы не отложил! — с каким-то ужасно нелепым жаром проговорил, весь задвигавшись, Виргинский.
— Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?
— Да, да… Я даже совершенно напротив… захотел бы быть совершенным подлецом… то есть нет… хотя вовсе не подлецом, а, напротив, совершенно несчастным, чем подлецом.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдёт и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трёх лет, пришла к нему родить ставрогинского ребёнка.
— Но ведь никто не видал доноса, — вдруг и настоятельно произнёс Шигалёв.
— Донос видел я, — крикнул Пётр Степанович, — он есть, и всё это ужасно глупо, господа!
— А я, — вдруг вскипел Виргинский, — я протестую… я протестую изо всех сил… Я хочу… Я вот что́ хочу: я хочу, когда он придёт, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раскаяние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае — суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться.
— На честное слово рисковать общим делом — это верх глупости! Чёрт возьми, как это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль в минуту опасности?
— Я протестую, я протестую. — заладил Виргинский.
— По крайней мере не орите, сигнала не услышим. Шатов, господа… (Чёрт возьми, как это глупо теперь!) Я уже вам говорил, что Шатов славянофил, то есть один из самых глупых людей… А впрочем чёрт, это всё равно и наплевать! Вы меня только сбиваете с толку!.. Шатов, господа, был озлобленный человек и так как всё-таки принадлежал к обществу, хотел или не хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно воспользоваться для общего дела и употребить как озлобленного человека. Я его берёг и щадил, несмотря на точнейшие предписания… Я его щадил в сто раз более, чем он стоил! Но он кончил тем, что донёс; ну да чёрт, наплевать!.. А вот попробуйте кто-нибудь улизнуть теперь! Ни один из вас не имеет права оставить дело! Вы можете с ним хоть целоваться, если хотите, но предать на честное слово общее дело не имеете права! Так поступают свиньи и подкупленные правительством!
— Кто же здесь подкупленные правительством? — профильтровал опять Липутин.
— Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только та́к говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдётся дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то всё-таки Сибирь каждому, и, кроме того не уйдёте и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.
Пётр Степанович был в бешенстве и наговорил лишнего. Шигалёв твёрдо шагнул к нему три шага:
— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности своего изложения); — обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов. Я явился сюда единственно, чтобы протестовать против замышляемого предприятия, для общего назидания, а затем — устранить себя от настоящей минуты, которую вы, не знаю почему, называете минутой вашей опасности. Я ухожу — не из страху этой опасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что всё это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе. Насчёт же доноса и подкупа от правительства с моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будет.
