Покончив с улицами, монголы ворвались в дома, деловито убивая, деловито насилуя. Было известно, что богатые иногда глотают драгоценности, поэтому некоторые монголы вскрывали животы убитых.
В ямыне хан Тенгиз, сын Гутлука, уселся в позолоченное кресло правителя, за два или три часа до этого произнесшего свой последний приговор. Хао Цзай был знаком и с Гутлуком, и с Тенгизом. Гутлук не желал ездить в столицу за ежегодными подарками Сына Неба монголам. Церемонию перенесли в Туен-Хуанг, и Тенгиз всегда сопровождал отца.
Молодой хан приказал Хао Цзаю сесть против себя на стуле без спинки, предназначенном для почетных посетителей правителя. Тяжелая шелковая одежда Хао Цзая была испачкана, изорвана тяжелыми руками монголов. Случайное появление хана спасло правителя от судьбы других богатых людей Туен-Хуанга.
Ученый был спокоен. Он холодно отказался послать правителю города Су-Чжоу совет покориться монголам, дабы спасти город и себя.
– Твое желание разумно, понятно и, может быть, человечно, – с вежливой терпеливостью пояснял Хао Цзай. – Но ты требуешь от меня бесполезного. Советы пленников доказывают либо трусость этих пленников, либо их измену. Ученый правитель Су-Чжоу даже не посмеется надо мной.
– Итак, ты отказываешь мне, – согласился Тенгиз. – А нет ли у тебя просьбы? Может быть, я не откажу тебе?
– У меня нет желаний, – возразил Хао Цзай, складывая руки перед грудью. – Я не сохранил доверенный мне город, – пояснил он.
– Ты не мог его удержать, – сказал Тенгиз. Молодой хан долго молчал о главном, не имея равного себе собеседника, и ему хотелось говорить с человеком, в котором он ощущал нечто, роднящее этого суна с Гутлуком. – Когда монголы хотят, они могут многое, никто перед ними не устоит. Монголы покорят и Восток и Запад.
– Может быть, может быть, – соглашался Хао Цзай, – может быть, монголы покорят Запад. Но Поднебесную – никогда.
– Почему?
– Если ты обещаешь мне исполнить нечто, я объясню тебе.
– Что исполнить? Ты хочешь торговаться?!
– Нет, нет, – поспешил сказать Хао Цзай, предупреждая гнев этого особенного степного дикаря, который хотел рассуждать. – Нет, не настаивай, это будет мелочь для тебя. Обещай, мне легче будет говорить…
– Пусть так. Говори, – согласился Тенгиз.
– Поднебесная – множество. Нас бесконечно много. Нет другого племени, равного нам числом и единством. Поэтому ни один народ не может нас понять: Тебе, сыну малого народа, нас не постичь. Нужно происходить от многих поколений, родившихся в Поднебесной, чтобы ее понимать. Знание доступно только подготовленному к знанию.
Хао Цзай остановился. Он владел монгольской речью. Но трудно переводить знаки-цзыры в звуки. Однако нужно сделать это, дабы посеять сомнения в душе врага, который необдуманно расстегнул доспех в надежде на забаву.
– Это все? – прервал Тенгиз затянувшуюся паузу.
– Нет, нет, не все, – поторопился Хао Цзай, почувствовав досаду в Тенгизе. Дикарь не так дик, он отдается, как хищная птица умному ловцу. – Не все, – продолжал Хао Цэай. – Ты будешь, будешь побежден. Если не сам, то в твоих потомках. Монголы уйдут на дно Поднебесной, как камни на дно Океана. Поднебесная останется, как была. Она подобна кругу, замкнутому в неизменности. В неизменности – настоящая сила. Никаких перемен в обычаях, в семьях, на земле, на небе. Пусть нас упрекают, будто мы гасим сильных и умных. Таков круг, такова вечность. Народ, разрушитель своего круга, погибнет, пустившись в путь, тому много примеров. Все новые люди и мысли растворяются в Поднебесной, как соль в Океане, он же не изменяется. Окрась Янцзы – вода унесет краску, река останется желтой. Воюют не для войны, а для мира. Кончались битвы победой или поражением, Поднебесная всегда побеждала и будет побеждать. Тебе, сыну малого народа, – Хао Цзай едва не сказал – дикарю, – тебе не понять этого, нет, не понять… – Хао Цзай повторял, сам стараясь понять, не утомил ли он дикаря, вошло ли сомнение в душу Тенгиза? И, удовлетворенный, Хао Цзай дал своему голосу перейти в шепот, погаснуть.
– И это все? – опять переспросил Тенгиз, опять выдавая себя.
– Почти, почти все, – подтвердил Хао Цзай. – В Поднебесной иначе относятся к смерти, чем в других странах. И – к жизни. И мужчина у нас иначе любит женщину, а женщина – мужчину. Сам смысл существования мы понимаем иначе. И этого тебе тоже не познать, никогда не познать…
Хао Цзай устал от небывалых усилий, от забот жизни, чрезмерно затянувшейся, как внезапно оказалось. Никогда ему не приходилось пытаться выразить в словах высказываемое только немыми знаками-цзырами. Он совершил подвиг, стремясь к последней заслуге перед Поднебесной, подвиг, который останется неизвестным. Но удался ли он? С горечью Хао Цзай думал о близорукой покладистости столичных сановников, которые согласились перенести церемонии подарков в Туен-Хуанг. Этот хан дикарей не видел своими глазами громады Поднебесной. Будь иначе… Зная тщетность подобных сожалений, Хао Цзай не избежал общей судьбы.
Голос Тенгиза вернул Хао Цзая из страны мысли на землю.
– Ты самонадеянно считаешь свою мудрость недоступной, – говорил молодой хан. – Я понимаю тебя, вопреки твоему многословию. Вы, суны, глядя внутрь себя, находите не мир, который, по словам наших святых, больше видимого глазами, а только самих себя. Вы, суны, как песчаные змеи в пустыне, думаете, что во вселенной нет ничего, кроме сухого песка.
– Нет, нет, не обольщайся, – настаивал Хао Цзай. – Познание не может выразиться в произносимых словах. Ни твоя, ни моя речь не способна на это. Произнося слова, я теряюсь, и моя мысль слабеет. Постижение доступно лишь человеку, в молчании созерцающему знаки-цзыры.
В ямыне тяжело пахло горелой бумагой и тлеющей кожей. Как всегда, огонь с грозным и жестоким весельем спешил по стопам победителя.
Хан Тенгиз думал: нет, он не даст себе утонуть в сунском хитроумии. Гутлук научил сына ощущать заманчивую опасность мыслей, в каждой прячется бездейственное сомненье. Монгол пойдет верхом, по-монгольски. А что делать с правителем? Тенгиз сдержит слово.
– Я обещал тебе что-то, – сказал Тенгиз. – Я исполню. Него ты просишь?
– Смерти, – ответил Хао Цзай.
Его книги горят вместе с рукописями, честь правителя потеряна, близкие погибли. Он утешил себя, отомстив дикарю истиной. Сунская стрела не пройдет мимо цели. Все завершилось. Ни к чему, кроме отказа от исчерпавшейся жизни, не мог стремиться бывший правитель Туен-Хуанга, загубленного «степными червями». Хао Цзай, опустив глаза, ждал, вытянув шею и опираясь руками в колени, на удобном стуле без спинки.
Тенгиз сделал знак. Дробно семеня косолапыми ногами, целясь на ходу, подкатился низкорослый монгол. Приподнявшись на носки – с седла было б удобнее, – он чисто, как на состязаниях в рубке барана, скосил голову бывшего правителя.
Су-Чжоу, плотный, как сыр, твердый, как орех в каменной скорлупе, один из приграничных, но старых, коренных городов Поднебесной, защищался крепкими стенами, не как Туен-Хуанг.
Монголы надвигались медленно, как поднимается вода на полях, удаленных от водопада, который хлещет из прорванной дамбы.
Войско великого хана Тенгиза после взятия Туен-Хуанга перестало быть легким и быстрым в движеньях конных сотен, соединенных в тысячи. Величество как бы само собой утяжелило сына Гутлука после первой победы. Чтобы победа не изменила и дальше, великий хан сам обременил войско тяжелым обозом. На верблюдах, вьючных и упряжных, на телегах, повозках везли обильные запасы и припасы, везли захваченные в Туен-Хуанге боевые камнеметы, разобранные на части, везли бревна, доски, уголь, железо, инструменты, дрова.
Туен-Хуанг остался как громадное кладбище, хотя Тенгиз к вечеру победы остановил разрушенье и убийства. Монголы занялись разыскиваньем ремесленников по приказу хана, выполняемому с охотой – полезность таких людей, пусть и сунов, была понятна. На ходу создавались и новые потребности, и способы их удовлетворенья. Холмы Тысячи Пещер монголы посетили не как победители, а как паломники для преклоненья перед святынями. Они дивились невиданным богатствам, притронуться к которым воспрещено. Поучения святых были не напрасны.
Под Су-Чжоу нашествие остановилось. Окрестности были опустошены самим населением по приказу правителя города, подкрепленному отрядами из солдат гарнизона. В обозе монгольского войска было достаточно продовольствия: предусмотрительность великого хана победила сунские уловки, как говорили монголы. Они осторожно разведывали подступы, решаясь подходить вплотную к стенам только ночью. Су-Чжоу кроме боевых труб, над которыми монголы быстро научились смеяться, располагал исправными машинами. Меткость камнеметов и стрелометов была невелика, но борьба с летящими камнями и стрелами длиной чуть ли не в человеческий рост казалась бессмысленной. Против машины нужна машина.
