Прошло двадцать лет — и снова перед ним Пауэлл. «Не надо, — сказал он своим охранникам. — В общем, я бы не хотел». Но в ответ раздалось: «Да ладно вам, Джо! Из него песок уже сыплется, чего вам стоит!» И довод, заставивший его сдаться: «Миссис Пауэлл, Джо, — сказал Стэнли Долл. — Ей тяжело живется, надо смотреть за старичком. Она правда хочет с вами познакомиться. Это много для нее значит». На Маргарет Пауэлл они с Элизабет, так и быть, согласились. В молодости она жила в Карачи в том же районе, что и его родственники, и ей хотелось поболтать о старых временах. Старый согбенный Инок молча стоял рядом с ней и изредка кивал, слишком дряхлый, чтобы его имело смысл бить по носу. Пробыв около нее столько, сколько требовала вежливость, он извинился, взял Элизабет за локоть, повернулся — и видит: стоит Маргарет Тэтчер с сумочкой и налаченными волосами, смотрит на него и улыбается своей кривой улыбочкой.
Ему и в голову не могло прийти, что Железная Леди — такая трогалка и щупалка. На протяжении всего их короткого разговора бывший премьер-министр постоянно возлагала на него руки. Здравствуйте, дорогой мой, рука легонько касается тыльной стороны его ладони, как вам живется? рука начинает ласкать его предплечье, эти великолепные мужчины хорошо о вас заботятся? рука уже на его плече, и надо срочно что-то ответить, сказал он себе, пока она не принялась гладить ему щеку. «Да, спасибо», — проговорил он, и она кивнула своим знаменитым кивком китайского болваничка. Хорошо, хорошо, ладонь опять ласкает его руку, что ж, смотрите в оба, и на этом бы все и кончилось, если бы не вмешалась Элизабет, которая очень твердым тоном спросила, что полагает сделать британское правительство, чтобы положить конец угрозам. Госпожа Тэтчер была слегка удивлена тем, что столь жесткие слова слетели с губ этой миловидной молодой особы, и ее осанка стала чуть более напряженной. О, дорогая моя, и теперь она уже гладит Элизабет, понимаю, как сильно вас это тревожит, но, боюсь, ничего не изменится, пока не изменится режим в Тегеране. «И это все? — спросила Элизабет. — К этому сводится ваша политика?» Тэтчер убрала руку. Острый взгляд ушел в никуда и сфокусировался на бесконечности. Неопределенный кивок, протяжное м-м-м, и она ушла.
Элизабет весь оставшийся вечер была злая. И это все? Весь их план? Но он вспоминал, как Маргарет Тэтчер ласкала его руку, и улыбался.
Четвертая годовщина фетвы, как и предыдущие, ознаменовалась вспышкой страстей. Обычные леденящие душу звуки донеслись из Тегерана, где аятолла Хаменеи, президент Рафсанджани, спикер меджлиса Натек-Нури и другие были явно выведены из себя ростом противодействия на официальном уровне их маленькому человеконенавистническому плану. Отповеди их угрозам прозвучали и в конгрессе США, и в комиссии ООН по правам человека, и даже из уст британского правительства. Дуглас Херд говорил на эту тему в Страсбурге, а в Женеве его заместитель Дуглас Хогг назвал дело Рушди «вопросом чрезвычайной важности, касающимся прав человека». Норвегия заблокировала нефтяную сделку с Ираном; кредит на миллиард долларов, который обещала Ирану Канада, также был заблокирован. А что касается его самого, он был в неожиданном месте: проповедовал — или, поскольку он не был священнослужителем, лучше сказать: выступал — с кафедры капеллы Кингз-колледжа в Кембридже.
Перед выступлением настоятель капеллы предупредил его об эхе. «После каждых нескольких слов делайте паузу, — сказал он, — иначе из-за отзвуков вас не расслышат». Он почувствовал, что его посвящают в тайну: вот, значит, почему проповеди всегда так звучат. «Это здание — напоминает всем — кто в него входит — о самом красивом — что содержит в себе — религиозная вера», — начал он и подумал: Я вещаю как архиепископ. И, продолжая вещать в Божьем храме, заговорил о светских доблестях, о своей скорби из-за гибели тех, кто сражался за правое дело, — Фарага Фауды в Египте, а теперь и самого популярного турецкого журналиста Угура Мумку, убитого бомбой в своей машине. Безжалостность благочестивых обесценивала их претензии на добродетель. «Если капеллу Кингз-колледжа — можно рассматривать — как символ — всего лучшего — что есть в религии, — произнес он с лучшей своей священнической дикцией, — то фетва — стала символом всего — что в ней есть худшего. Саму эту фетву — можно назвать — шайтанскими аятами — наших дней. В ней зло — в очередной раз — надевает личину — добра — и верующие — оказываются — обмануты».
26 февраля 1993 года группа террористов, возглавляемая кувейтцем Рамзи Юсефом, взорвала бомбу во Всемирном торговом центре в Нью-Йорке. Шесть человек погибли, более тысячи были ранены, но башни не рухнули.
Друзья говорили ему, что кампания идет чем дальше, тем эфффективней, что у него очень хорошо все получается, но слишком часто его одолевало то, что Уинстон Черчилль называл «черным псом» депрессии. На публике он мог сражаться, он научился делать то, что надлежало делать. Но, приезжая домой, он нередко разваливался на части, и Элизабет должна была склеивать его заново. Дэвид Гор-Бут сказал ему, что министерство иностранных дел обращалось к «Бритиш эйруэйз», но авиакомпания по-прежнему наотрез отказывается его перевозить. Том Филлипс закончил портрет «мистера Живчика» и предложил Национальной портретной галерее, но она отказалась его приобретать «в настоящий момент». Когда приходили новости подобного сорта, он иной раз слишком много пил — а ведь до фетвы за ним никогда такого не водилось, — и, неспособный сдерживать своих демонов, выпускал на волю некоторое количество пьяной злости. Том Филлипс подарил ему «мистера Живчика», он захотел повесить картину и, не найдя своего ящика с инструментами, впал в ярость, которой Элизабет не могла вынести: она разразилась потоком слез. Плача, она сказала ему, что его идея отказаться от охраны — безумная идея и что она не будет с ним жить в неохраняемом доме. Если он откажется от охраны, то останется здесь один.
После этого он бережней обращался с ее чувствами. Ему повезло, что с ним рядом эта храбрая, любящая женщина, и ни в коем случае нельзя позволить себе все испортить. Он решил исключить алкоголь совсем, и, хотя полного успеха в этом он добиться не смог, вечерним излишествам пришел конец и вернулась умеренность. Он не даст осуществиться проклятью Мэриан, он не превратится в своего алкоголика-отца. А Элизабет не превратится в его долготерпеливую страдалицу мать.
Дорис Лессинг писала мемуары и позвонила, чтобы их обсудить. Метод Руссо, сказала она, единственно возможный: просто пиши правду, чем больше правды — тем лучше. Но сомнения и колебания были неизбежны. «В то время, Салман, я была довольно привлекательной женщиной, и с этим связаны некоторые обстоятельства, о которых вы, возможно, не подумали. Люди, с которыми у меня были романы или чуть-чуть не дошло до романов… многие из них были люди хорошо известные, а некоторые еще живы. Я, безусловно, думаю о Руссо, — добавила она, — и надеюсь, что эта книга будет откровенной в эмоциональном плане, — но надо ли мне быть откровенной в отношении эмоций других людей?» Впрочем, заключила она, настоящие проблемы начнутся во втором томе. А она пока еще работала над первым томом, герои которого либо умерли, либо «им уже все равно». Хихикая, она отправилась писать дальше, чем побудила и его сесть за письменный стол. Он не стал ей говорить, что вновь рассматривает возможность отказаться от писательства, пытается представить себе, какой мирной, спокойной и, может быть, даже радостной могла бы тогда сделаться жизнь. Но книгу, над которой работал, он твердо был намерен закончить. Прощальный вздох хотя бы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
