ты не очень хорошо будешь помнить эту нашу встречу. Но всё восстановится. Не бойся. Не больно, не больно. Не упирайся. Расслабься. Флаг.
И он выдернул из меня нож и дослал меня толчком в спину по ходу выходящего клинка – в занавесь темноты. Я вытянул навстречу ей руки и удержался на ногах, сразу принявшись в холодную мокрую силовую решётку на корме полутанка № 50.
Глава 27 Гнор по имени Порохов
Я двинулся вдоль левого борта, ведя ладонью по фарфору обшивки. Прежде я не приближался к наземным машинам за ненадобностью, с закрытыми глазами на ощупь определить, где на полутанке что, не мог. Но вот я нащупал трапик в две ступеньки. Некоторое время лез вверх по нему, словно ступенек там было десяток. Ступеньки резали босые ноги. Вдруг громко скрипнуло – я задел и сдвинул открытую дверцу. Я замер, вслушиваясь. Сейчас вспыхнет прожектор на башне ЭТАЦ, меня ярко осветят и попадут мне в голову из скорчера с первого раза. Или страшные костяные лапы мертвеца обхватят меня, и клыки – вопьются мне… Брошусь назад, покачусь и поползу, если что, подумал я, сдерживая нервный смех. Я ждал, я не боялся. Ничего не происходило. Я поднялся на вторую ступеньку. Руки попали внутрь кабины – в тепло. Да. В кабине было намного теплей, и воздух был другой. Спящее электричество берегло себя.
Всё выключено. Фальшивая, холодная флуоресценция марок и указателей не радовала, но определиться в кабине помогла. Я сел в кресло водителя. Прихлопнул дверцу. Спорамин. Это непременно. Адреналином долго не пропитаешься. Аптечка… да вот она, добрый красный крест. Вышла из крепления легко и беззвучно. Немного, несколько минут отдохнуть. Потом – ущелье. Фонарик. И вообще надо пошарить по танку: бельё, еда, снаряжение… ботинки. Я опустил спинку пассажирского кресла, чтобы пролезть в салон.
Дверцу кабины слева рывком распахнули снаружи, вдруг проснулся автомат, и во вспыхнувшем свете зелёной потолочной лампочки я увидел Яниса Порохова. С тех пор – все двенадцать с половиной средних часа нашего с ним сосуществования в одной точке мира – мне так и чудился на его лице – и на всей его фигуре – стойкий зеленоватый тон…
Я замер, вися на полусогнутых над водительским креслом. Между моим лицом и его лицом было дециметра два. Не берусь представить, что выражало моё, а он – взирал на меня со спокойным любопытством. Неторопливо что-то жевал по часовой стрелке.
– Ecce hobo! – воскликнул он секунд через семь паузы. – Привет, парень! Какой язык? – деловито спросил он. – Надеюсь, не английский? А то я уже с вами запутался; скажи что-нибудь, парень.
– Что-нибудь, – сказал я.
Он засмеялся, зажав в зубах свою жвачку.
– Тарантино бессмертен! А «Звёздные войны» ты смотрел?
Пока я метался между «нет» и «не понимаю», он взял и спрыгнул вниз.
– Вылезай из вездехода и пойдём, – услышал я.
– Куда? – спросил я.
– Никуда, – ответил он и опять засмеялся. Обычный человеческий смех.
Самый страшный кошмар в Космосе – любой космач скажет, если его припереть, хоть какой он ни серьёз, – покрытая хищно шевелящимися каплями конденсата неосвещённая приборная доска в боковом свете местной звезды через обмётанный инеем иллюминатор. Но я теперь, вспоминая это «никуда» ясным громким голосом из темноты и этот смех, – стараюсь проснуться, даже если не сплю.
– Нет! – сказал я, и то только потому, что это лежало вблизи языка. А потом сразу выскочило и второе: – Не понимаю! – И снова: – Нет!
А он снова появился – вскочил на лесенку.
– Парень! – сказал он. – Если я тебя начну как бы упрашивать не бояться – ты мне не поверишь. Если я тебя начну убеждать мне поверить – дело затянется. Если я тебе начну объяснять, куда это – «никуда», я сам как бы запутаюсь. Ты сам куда-то ведь шёл? Парень! Я скажу просто: ты выживешь. Понял? You survive, – сказал он с чудовищным акцентом. – Understand? Вылезай. Пойдём.
– Куда? – спросил я.
– Никуда, (…)[110]! – сказал он. – Со мной. Просто – пошли со мной. Я тут как бы самый главный. Ты познакомился с нужным человеком. Это я! И он тебя спасёт. Пошли! – Он подождал и воскликнул, видя продолжение моего ступора: – Ё-моё, я знаю полсотни, как бы, языков, но я почти не знаю этого вашего грёбаного межнационального общения! – Он зажал нос и сказал: – Каламбия пикчерз представляет… Ты русский понимаешь?
– Да, – ответил я, наконец вспомнив хоть что-то ещё.
– Так по-русски говорю тебе: вылезай, блин, наружу. Хорош ослиться, мой оранжевый Иа! Не прибавляй себе работы: сколько лишних одинаковых слов ты потратишь, вписывая в свои мемуары рассказик о нашей мимолётной встрече. Давай всё будет у тебя как бы кратко: я пришёл, ты меня увидел, я махнул рукой, а ты сказал: поехали! Вылезай.
Ну, скажу я, ступор – настоящий ступор – штука не простая. Это штука такая, если которую разбить на кусочки, то из них легко складывается слово «вечность». И я утверждаю, что Янис Порохов знал это предметно, своешкурно: поглядел он на меня – и не стал прибавлять обороты, а наоборот, спустил их.
– Никуда не ходи с незнакомцами? – спросил он, тихонько смеясь без раздражения. – Господи, как же давно я это всё, как бы, не видел… О’кей, док. Меня зовут Ян Порохов, а тебя как? Не Форрест ли, Форрест Гамп?
– Марк Байно, – сказалось мной неожиданно.
– Значит, записываю в свою книжечку: Марк Байно. Вот мы с тобой и познакомились! – воскликнул он. – Так что всё у нас с тобой теперь безопасно! Как бы: путём всё, док! Хватит дурью маяться, вылезай, пошли, там у меня повозка.
Мне трудно понять и поныне, почему дикая, детская логика этих его слов произвела на меня впечатление волшебное, в том смысле, что на мой ужас, не сравнимый по яркости и шоковому воздействию ни с каким солнцем, вдруг упал спасительный светофильтр.
Он спрыгнул с подножки в свою темноту, и на сей раз я полез из кабины за ним. Он ждал меня в шаге от гусеницы, скрестив руки на груди: света из кабины хватало, чтобы я различил его позу. Он показался мне гигантом: очутившись на грунте, я смотрел на него снизу вверх.
– Темновато на дворе сегодня? – спросил он. – А чего тебя, приятель, так скрючило-то как бы?
Только тут до меня наконец донеслись истошные, да уже даже истеричные вопли моего бедного позвоночника. Выпрямляясь, я взвыл, – но в пояснице щёлкнуло гораздо громче. Но я не свалился: Ян Порохов как-то странно, будто
