Ленин кончил речь. Ученики восторженно, дружно, долго аплодировали учителю. На лицах большинства был только восторг и ни тени сомнений. Счастливые, невинные души!.. Но грамотные, долго и дружно аплодируя, как-то странно смотрели в одну точку или блуждали невидящими глазами, демонстрируя полную растерянность: учитель задал работу головам учеников-марксистов.
Я искал глазами Каменева, который, обуздав недавно «Правду», три дня назад был счастлив голосовать за единый фронт с Церетели и всякими «народниками». Но на мой вопрос, что он скажет обо всем этом, Каменев только отмахнулся:
– Подождите, подождите!..
Я, неверный, обратился к другому, третьему из правоверных: ведь должен был я знать, понять, что же это в самом деле такое? Собеседники ухмылялись, покачивали головами, совершенно не знали, что сказать.
После Ленина, кажется, уже никто не выступал. Во всяком случае, никто не возражал, не оспаривал, и никаких прений по докладу не возникло… Я вышел на улицу. Ощущение было такое, будто бы в эту ночь меня колотили по голове цепами. Ясно было только одно: нет, с Лениным мне, дикому, не по дороге…
Я с наслаждением вобрал в себя побольше свежего весеннего воздуха. Было уже совсем светло, занималось утро.
На другой день в Таврическом дворце должно было состояться совместное заседание всех социал-демократов – большевиков, меньшевиков и внефракционных. Во-первых, это были руководящие сферы, а во-вторых, провинциалы с только что закончившегося советского съезда. Заседание было организовано группой лиц, считавших насущной задачей момента объединение всех течений социал-демократии в единую партию и не считавших вместе с тем эту задачу утопической.
Наиболее деятельным членом этой группы объединителей был, насколько я помню, старый социал-демократ И. П. Гольденберг, большевик исторически, но оборонец теоретически, а потому внефракционный социал-демократ, будущий советский заграничный делегат, член редакции сначала советских «Известий», а потом «Новой жизни». Как писатель и деятель он особенно не замечателен; но, пользуясь всеобщими симпатиями как человек, товарищ и работник, он обнаруживал другое замечательное свойство: он обладал исключительными ораторскими данными и вместе с тем питал непреодолимую ненависть к трибуне. Благодаря такому «эксцессу», он всегда, насколько возможно, уклонялся от больших выступлений и показывался массовой аудитории только в исключительных случаях…
Было в группе объединителей и еще несколько известных лиц – в большинстве будущих «новожизненцев». Эта группа объединителей воспользовалась советским съездом и огромной тягой к объединению социал-демократии, проявленной провинциальными работниками; 4 апреля она созвала в Белом зале совещание в целях обмена мнений и выработки мер для объединительного съезда социал-демократической партии… Я лично был крайне заинтересован всем этим предприятием: объединение социал-демократии, разумеется, прекращало мое положение дикого – положение, давно и основательно тяготившее меня. Я пошел на собрание с большим интересом.
Когда я явился в Таврический дворец, собрание уже давно началось, а трибуну уже больше часа занимал Ленин, который повторял свою вчерашнюю речь… Он был уже не среди своих учеников: в большинстве эта аудитория состояла из его старых идейных противников. Ленину приходилось соответственно модифицировать редакцию своей речи. За полной безнадежностью Ленин уже не мог призывать своих слушателей стать на его точку зрения и, в частности, назваться коммунистической партией. Напротив, Ленину приходилось здесь подчеркивать разницу и непримиримость своей позиции со взглядами большинства, ему приходилось говорить о том, что сделает он и что призывает он сделать свою фракцию в отличие от большинства присутствующих.
На объединительном совещании Ленин явился, таким образом, живым воплощением раскола, и весь смысл его выступления в данной обстановке сводился к похоронам по первому разряду идеи объединения…
Но содержание, как и форма речи, помимо редакции отдельных мест, целиком воспроизводили первый умопомрачительный дебют будущего всероссийского диктатора… Наличные сектанты большевизма, считая необходимым при всякой обстановке, во всех случаях жизни демонстрировать сплоченность своих рядов и свою изолированность от прочих неверных, поддерживали здесь, на людях, аплодисментами отдельные места ленинской речи даже не в пример тому, что было вчера. Однако остальная аудитория совершенно не разделяла их чувств.
Но она была не только ошеломлена, не только разводила руками: с каждым новым словом Ленина она преисполнялась негодованием. Стали раздаваться протесты и крики возмущения. Дело было не только в неуместности такого всеоплевывающего выступления на объединительном собрании: дело было и в том, что вместе с идеей объединения здесь оплевывались основы социал-демократической программы и марксистской теории… Помню Богданова, сидевшего напротив меня, на «министерской скамье», в двух шагах от ораторской трибуны.
– Ведь это бред, – прерывал он Ленина, – это бред сумасшедшего!.. Стыдно аплодировать этой галиматье, – кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, – вы позорите себя! Марксисты!
Подобные возгласы и «цвишенруфы» конечно, не ослабили, а усилили овацию, устроенную Ленину по окончании речи группой большевиков. И судьба дела объединения социал-демократии уже была предопределена этим выступлением… Само собой разумеется, что порядок дня, выработанный инициаторами собрания, пошел насмарку. Все дальнейшие речи были целиком посвящены Ленину. Но у меня остались в памяти только два выступления против него.
Официальным оппонентом вызвался быть Церетели. Не думаю, чтобы до речи Ленина он особенно надеялся на объединение с большевиками и особенно стремился к нему. Как видно было из предыдущего, не таковы были настроения и устремления этого лидера советской правой. Но все же он счел долгом участвовать в объединительном собрании, а речь Ленина дала ему все поводы обрушиться на политику раскола и демонстрировать свой пиетет к делу объединения.
Церетели поддержало огромное большинство собрания, не исключая многих большевиков. Но меньшевистский лидер, основательно подчеркивая отсутствие объективных предпосылок для социалистического переворота в России, все же далеко не так хорошо ухватил и не так удачно формулировал общий смысл, самую «соль» ленинской позиции, как это сделал в краткой, блестящей речи вышеупомянутый Гольденберг:
– Ленин ныне выставил свою кандидатуру на один трон в Европе, пустующий вот уже 30 лет: это трон Бакунина! В новых словах Ленина слышится старина: в них слышатся истины изжитого примитивного анархизма.
Таков один вывод, одна сторона дела, подчеркнутая Гольденбергом. С другой же стороны:
– Ленин поднял знамя гражданской войны внутри демократии. Смешно говорить о единении с теми, девизом которых является раскол и которые сами ставят себя вне социал-демократии!
Далее, хотя сам я этого и не помню, но в газетных отчетах я вижу, что будущий бард и «идеолог» ленинской политики Стеклов также высказался о выступлении своего будущего начальства:
– Речь Ленина, – сказал он, – состоит из одних абстрактных построений, доказывающих, что русская революция прошла мимо него. После того как Ленин познакомится с положением дел в России, он сам откажется от всех своих построений.
Настоящие, фракционные большевики также не стеснялись, по крайней мере в частных кулуарных разговорах, толковать об «абстрактности» Ленина. А один выразился даже в том смысле, что речь Ленина не породила и не углубила, а, наоборот, уничтожила разногласия в среде социал-демократии, ибо по отношению к ленинской позиции между большевиками и меньшевиками не может быть разногласий… Впрочем, в начале речи Ленин определенно заявил и даже подчеркнул, что он выступает от себя лично, не сговорившись со своей партией.
Большевистская секта продолжала пребывать в недоумении и растерянности. И поддержка, которую нашел себе Ленин, пожалуй, ярче всего подчеркивала его полную идейную изолированность не только среди социал-демократии вообще, но и среди своих учеников, в частности. Ленина поддержала одна (недавняя меньшевичка) Коллонтай, отвергавшая единение с теми, кто не может и не желает совершать социальную революцию!.. Эта поддержка не вызвала ничего, кроме издевательств, смеха и шума. Собрание распылилось; серьезное обсуждение было сорвано.
Ленин не воспользовался заключительным словом докладчика и, кажется, куда-то исчез. Таково было его обыкновение, для него характерное. Ленин превосходно излагал заранее разработанные темы и хорошо продуманные мысли, но он избегал «рукопашной», он редко отвечал на сделанные в упор возражения и запросы, предоставляя расхлебывать кашу другим…
