На ричмондском вокзале Милли целует на прощание любящего мужа и детей и обещает отсутствовать не более двух недель.
— Я уже скучаю по вам, дорогие мои, — слышит она собственный звонкий голос, и в глазах ее светятся радость, кураж и что-то вроде страха; поднимаясь в вагон и весело махая рукой мужу и детям, стоящим от нее всего в нескольких ярдах, она уже погрузилась в хаос, возврата из которого нет.
По мере того как поезд неотвратимо стремится на Запад, в ее сознании мелькает: наверное, наверняка он чувствует мое приближение. Мое появление. Мое возвращение в его жизнь.
В Нью-Йорке Миллисент Стерлинг сразу же направляется в «Уолдорф-Асторию», единственную известную ей гостиницу, где они с Уорреном останавливались прежде, а на следующий вечер ловит такси и направляется в «Медисон-сквер-гарден» на слет — точнее, добраться удается лишь в окрестности парка, так как на улицах такое движение, столько машин, пешеходов и конной полиции, орущей на толпу, что водитель вынужден остановиться в двух кварталах от указанного места: «Дальше не проедешь, мэм». В зеркале заднего вида Милли замечает, как он хмурится и качает головой: не может, наверное, понять, что мне, белой женщине, здесь понадобилось, она улыбается. И что это у меня за персональное приглашение на подобное действо.
Как пишут газеты, слет 19 июня 1929 года станет «историческим» событием. Никогда еще столько негров не собиралось по такому поводу в самом сердце белого мегаполиса; только принц Элиху, лидер Всемирного союза борьбы за освобождение и улучшение жизни негров; мог привлечь такое внимание. Милли весьма умно, как ей кажется, подобрала костюм для сегодняшнего представления: чтобы скрыть, по возможности, цвет кожи, она надела модную тунику сизо-серого цвета, с длинными рукавами и высоким кружевным воротником; под цвет ей — чулки из чистого шелка; далее — белые сетчатые перчатки, шляпку с невысокой тульей в испанском стиле из блестящей черной соломки, изготовленную на заказ лучшей ричмондской мастерицей, с черной вуалью из кисеи с горошинами — «и стильно, миссис Стерлинг, и очень сексуально», отметила шляпница. И вот она, миссис Стерлинг, пешком — редко ей доводится совершать пешие прогулки в подобных местах — идет по широким городским улицам и авеню в чуждой, враждебной атмосфере, задыхаясь от волнения, как юная девица, пустившаяся в авантюру тайком от старших; ее подхватывает ревущая толпа, со всех сторон черные лица, вплывающие через множество ворот в «Медисон-сквер-гарден». Горделиво колышется полотнище: «Первый ежегодный слет черных сообществ». Повсюду виднеются большие плакаты с изображением принца Элиху, моложавого умного красивого негра с пламенным взором, в белом «кафтане» и шлеме со страусовым пером — забавное, но с умом подобранное одеяние, отмечает Милли; стиснутые челюсти, благородный и в то же время жестокий вид. «Да, это — Лайша». Милли узнала бы своего возлюбленного где угодно, а он — ее, даже под маской.
С трудом поднимаясь по ступеням, стиснутая возбужденной толпой, Милли слышит чей-то возглас:
— Мэм? Мэм! — Она неловко оборачивается и в десяти футах от тротуара видит полицейского в каске, белого, глаз не видно за темным козырьком; она делает вид, что не слышит, и продолжает двигаться вперед.
Внутри помещения гораздо жарче и душнее, чем на улице; здесь слишком много народу; слишком много; чуткие ноздри Милли начинают улавливать разные запахи; похоже, в глубине души она рассчитывала, что перед ней, миссис Уоррен Стерлинг из Ричмонда, штат Виргиния, белой женщиной, знакомой принца Элиху, толпа будет расступаться, и хоть, понятно, ожидать этого глупо, ее тем не менее немного смущает ощущение… собственной анонимности, даже несмотря на белизну кожи.
В фойе выстроились длинные очереди к кассам, ибо многие, как и Милли, не озаботились приобретением билетов заранее; огромное, с высокими потолками помещение дрожит от гула, создаваемого эхом тысяч голосов; всеобщее возбуждение, атмосфера напряженного ожидания; тут и там видны пикеты — кто это? Враги союза? Кто-то грубо сует в руку Милли листовки, Милли слишком хорошо воспитана, чтобы отказаться. «Лига всех народов протестует против черного сионизма», «Манифест Национальной ассоциации цветных», «Черные социалисты всех стран, соединяйтесь!», «Почему Иисус Христос принял смерть за тебя?», «Принц Элиху — предатель своего народа и родины». Разговоры ведутся на повышенных тонах, там и сям возникают споры, стычки, потасовки; временами наступают мгновения жутковатой тишины, когда все вокруг застывают в ожидании того, что произойдет в следующий момент; негры-гиганты в форме с символикой союза, с темными пятнами пота под мышками быстро и ловко выдворяют из зала пикетчиков, проводя, или, скорее, протаскивая, их сквозь встречный поток людей.
Красивая дорогая испанская шляпка Милли сбилась набок, вуаль, повлажневшая от дыхания, прилипла к лицу. Нашарив эбеновые шляпные булавки, Милли поправляет шляпку; ей кажется, что на нее устремлены взоры, скорее любопытные, чем удивленные или неодобрительные. Белая женщина, белая дама — здесь? Милли чувствует себя так, будто попала на иностранную территорию, не пересекая границ Соединенных Штатов; может, нужно было все это сделать как-то иначе… например, без всяких сюрпризов послать телеграмму Лайше, известив о своем приезде заранее?
Билет стоит один доллар. Милли дрожащими руками достает деньги, сетчатые перчатки где-то уже запачкались.
Внутри огромного зала атмосфера, однако, спокойнее. Серьезные юноши и девушки в брюках цвета морской волны и белых рубашках исполняют обязанности капельдинеров: они раздают брошюры, озаглавленные «Всемирный союз борьбы за освобождение и улучшение жизни негров: спасение здесь и сейчас» с красочным изображением принца Элиху на обложке. Где-то, скрытый от взглядов, громко играет бодрые военные марши духовой оркестр (один из них, издавна любимый Лайшей, Милли узнает: «Трам! Трам! Трам!»). Милли проводят на ее место, далеко от сцены, сиденье жесткое, без подушки, ничего общего с креслами в Ричмондском оперном театре; она рассчитывала, что, придя пораньше, сможет занять место в середине первого ряда, чтобы, когда она снимет вуаль, Элайша заметил ее; но пришла явно слишком поздно.
«Лайша стал магистром Игры», — думает Милли, тревожно озираясь. Сколько же здесь мужчин, женщин, детей, и какие все они разные: иные одеты по-воскресному, в пестрые костюмы, соломенные шляпы с модно загнутыми полями, лакированные туфли, жилеты, галстуки, женщины — в шляпках, украшенных цветами, и длинных перчатках; другие — таких большинство — в обычной, хоть и чистой рабочей одежде, такой же, какую носят надежные, преданные негры из челяди Стерлингов; третьи — в очень бедной одежде, явно собранной с миру по нитке. Там и здесь взор Милли невольно натыкается на людей, безусловно, ненормальных; одна такая тучная женщина сидит совсем недалеко от нее, яростно обмахиваясь брошюрой и напевая что-то похожее на «Фонтан, заполненный кровью» — церковный гимн, который нередко напевает в кухне Табита. В толпе мелькают белые лица, но, присмотревшись, Милли видит, что это цветные, у которых просто более светлая кожа, иногда почти кремовая, волосы у них либо каштановые, либо рыжие; в светлых лицах угадываются негроидные черты; призрачное смешение рас, кажущееся ей прекрасным, захватывающим.
Будь у нас, у Лайши и у меня, ребенок, вот так он и выглядел бы.
Может быть, еще и не поздно? Милли нет и сорока, а ведь рожают и далеко за сорок. К тому же выглядит она очень молодо, в сущности, она и есть молодая, почти совсем не изменившаяся с тех пор, когда двадцать лет назад они с Лайшей стали любовниками.
Начало намечено на 8.00 вечера, но военный оркестр играет до 8.20, когда на трибуне появляется первый оратор — госсекретарь союза. За ним — пылкий министр финансов, далее — негр, которого представляют вице-регентом, и, наконец, сам принц Элиху: величественный, он выходит на сцену в свете софитов, на нем белый костюм, расшитый золотыми галунами, шлем со страусовым пером, на боку сабля, усыпанная драгоценными камнями. Он победно вскидывает одну руку, другую вытягивает в сторону беснующейся толпы, этот жест Милли что-то смутно напоминает: Будда, сулящий людям мир? любовь? сострадание? — простертая вперед рука ладонью вверх. Как он наэлектризован, заряжен энергией, словно дикий зверь!
Милли жадно вглядывается. Она сняла шляпку — пусть все видят, что она белая, — но никто не обращает на нее внимания, все взоры прикованы к принцу Элиху, Милли тоже не может отвести глаз и шепчет пересохшими губами: Неужели этот яростный горделивый разгневанный негр — мой Лайша?
Милли слишком потрясена, чтобы даже пошевелиться, в то время как люди вокруг нее вскакивают с мест и восторженно приветствуют своего кумира; она тоже неловко пытается подняться, но тут же опускается обратно на кресло, продолжая вглядываться жадно и отчаянно в величественную фигуру на сцене. Принц Элиху? Лайша? Кожа у принца намного темнее, чем ей запомнилось; нижняя челюсть тяжелее, брови сведены суровее; волосы образуют вокруг головы красивый темный ореол; он выше, плотнее, хотя тело у него гибкое, как у змеи, и по нему, подобно языкам пламени, пробегают волны энергии. Так напряжен! Так разгневан! Почему этот мужчина, которого любят тысячи и тысячи людей, ярится? Почему не приветит их улыбкой вместо того, чтобы стоять вот так, широко расставив ноги в грубых ботинках, подняв красивое лицо, вскинув над головой сжатые кулаки и с едва сдерживаемым нетерпением ожидая, когда же наконец утихнет восторженная овация.