Павел не сразу доверился Аракчееву, но когда узнал и оценил его качества верного слуги и слепого исполнителя государевой воли, то уже не отпускал от себя до конца «гатчинского периода». Со смертью Екатерины Великой и воцарением своего повелителя в ноябре 1796 года Аракчеев стал правой рукой нового императора Павла I, удостоился наград и высоких назначений. И почти сразу же все увидели его истинное лицо. «На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное…» — так писал о нем Ф. Вигель. Но, как это бывало с вельможами Павла, правил бал он недолго. За служебный проступок Аракчеева по указу Павла 1 «выбросили» (так сказано в указе!) со службы и сослали в его поместье Грузине. Впрочем, вскоре Павел спохватился, вернул Аракчеева, сделал его графом, дал ему герб с девизом «Без лести предан» (все переделывали его: «Бес, лести предан»), но в октябре 1799 года последовали новая опала и новая ссылка в Грузина.
Оттуда его в мае 1803 года извлек и обласкал новый государь Александр I. Они были знакомы давно. Вообще, педантичный и суровый Аракчеев питал какую-то особую слабость к Александру. При строгом Павле Аракчеев, в нарушение уставов, не раз спасал наследника от тягот службы, давал ему, как заботливый дядька, подольше понежиться в постели, словом — баловал. И Александр это накрепко запомнил. Оказалось, что он остро нуждался в таком человеке, как Аракчеев. Он казался царю единственным, кто предан ему действительно без лести. Император сознавал, что Аракчеев не особенно умен, необразован, но в то же время знал, что тот верен и любит его больше жизни. Аракчеев не казался императору вором, он порой говорил государю горькую правду, не умничал, никогда не поучал Александра. Да что там: Аракчеев буквально молился на императора, обожал его! При этом взгляды Аракчеева в эпоху либерализма начала царствования Александра были крайне реакционны. Он люто ненавидел реформатора и также близкого государю М. М. Сперанского за его идеи, да и попросту ревновал его к Александру. Между тем и Сперанский, и Аракчеев, существуя рядом, оба, как два полюса, были нужны царю. Они — как две ипостаси Александра, в котором либерализм и консерватизм, гуманность и жестокость, свобода мысли и любовь к субординации тесно переплетшись. И все же в конце концов, перед началом войны 1812 года, Аракчеев праздновал победу: Сперанского сослали!
В начале своей стремительной карьеры при Александре Аракчеев занимался артиллерийскими делами — был инспектором всей артиллерии, причем вел дела весьма толково, что в конечном счете способствовало усилению боеспособности русской артиллерии во время войн с французами 1805 и 1806–1807 годов. Успехи Аракчеева были значительны, государь сделан его своим главным советником по артиллерийским делам, а затем в январе 1808 года назначил военным министром (точнее — министром военных сухопутных сил). Сардинский посланник де Местр передал общее впечатление от этого назначения: «Внезапно, как из-под земли, возник здесь генерал Аракчеев… сделанный военным министром, облеченным неслыханной еще при теперешнем государе властью»10. Действительно, власть военного министра Аракчеева, подкрепленная благорасположением государя, была велика, и он почти сразу же употребил ее для организации (точнее — активизации) военных действий в Финляндии, что ему, в немалой степени благодаря Багратиону и Каменскому, вполне удалось.
Как уже сказано выше, тогда Багратион, вопреки мнению многих своих коллег, встал на сторону военного министра и организовал военную экспедицию на Аландские острова. В ней участвовал и сам Аракчеев. Вероятно, тогда же он и сошелся поближе с Багратионом, которого всегда манили люди, облеченные властью. Известно, что одним из направлений деятельности Аракчеева была Дунайская армия, нуждавшаяся в усилении. Почти наверняка назначение Багратиона ее фактическим главнокомандующим не обошлось без поддержки Аракчеева, с которым Багратион состоял в довольно оживленной переписке. Тон этой переписки говорит об известной доверительности отношений. Как и многие корреспонденты временщика, Багратион выражает свою особую любовь и признательность Аракчееву. В послании из-под Силистрии 25 сентября 1809 года он пишет царскому любимцу: «Два письма приятнейших ваших я имел честь получить, за которые наичувствительнейше благодарю. Я не хочу более ни распространять, ни уверять вас, сколь много вас люблю и почитаю, ибо оно лишнее. Я вашему сиятельству доказывал и всегда докажу свою любовь, уважение и нелицемерную преданность. Я — не двуличка. Кого люблю, то — прямо; а при том я имею совесть и честь».
Столь откровенное выражение высоких человеческих чувств к вышестоящему начальству не было в те времена редкостью, это в стилистике того времени. Сентиментализм в искусстве, как и романтизм проникли в переписку, сделали эпистолярный жанр видом популярной художественной литературы, а письма — необыкновенно многословными и «чувствительными». Не миновало это поветрие и официальную и полуофициальную переписку. Вот как писал тому же Аракчееву некто С. Т. Творогов 23 июля 1809 года: «Любезнейший и беспримерный мой граф Алексей Андреевич, люблю вас всеми ощущениями и всем бытием своим! Вы мне и многим великий благотворитель и истинный друг вас достойным. Вся жизнь моя будет посвящена вам, я вам вечно сын и друг, и, словом, я все для вас»“. А. II. Ермолов в своих письмах из армии (январь 1807года) посвящал временщику «чувства признательности во всем их совершенстве», сообщал, что «с восхищением прочел я в нем (”письме Аракчеева. — Е. А.) то лестное благорасположение, коим меня удостаиваете», хотя «обстоятельства отделили от меня счастие служить под глазами вашего сиятельства»12.
Багратион шел по тому же пути. Правда, он не прячет истинных причин столь горячей любви к этому не просто малоприятному, но для многих отвратительному человеку: «Мне вас невозможно не любить, во-первых, давно вы сами меня любите, а во-вторых, вы наш хозяин и начальников начальник. Я люблю службу и повинуюсь свято, что прикажут, исполню и всегда донесу, как исполняю»". Здесь Багратион довольно точно отражает воспетую позже Салтыковым-Щедриным «несомненную готовность претерпеть», чувство неизъяснимого восторга, глубочайшей любви и обожания, которое и до сих пор охватывает верноподданного при виде всякого начальства, будь то «начальников начальник» или хотя бы «мочалок командир». Да и словечко «хозяин» тут обычно бывает у места, ведь начальник и есть хозяин. Вспоминается отрывок из письма Максима Горького в эпоху его окончательного морального падения. Он писал о Сталине: «С хозяином… не успел поговорить, ибо хозяин — нездоров и не был у меня».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
