Багратион всячески показывал, что готов услужить Аракчееву, как только может. В письме от 14 января 1810 года из Бухареста он пишет, что страшно огорчен, узнав, что Аракчеев решил не ехать в армию, а его адъютант, побывавший в Валахии, к нему, Багратиону, даже не заглянул: «Признаюсь искренно, что я не в себе был от радости, дабы вас видеть здесь и лучше обо всем объясниться, и для того отправил к вашему сиятельству немедленно навстречу адъютанта моего Давыдова, прямо до Киева, и с ним имел честь писать к вам и просил вас, дабы вы мне не мешали принять вас по всей дистанции в городах, как должно по сану вашему, ибо я очень знаю, как должно принимать начальников. Но, к прискорбию моему, осведомился, что адъютант ваш уехал, так что даже со мною не повидался, а от вашего сиятельства я получил из С. Петербурга депеши. Я, любя вас и почитая, ссылаюсь на вашу справедливость: приятно ли мне то, что со мною так поступают? Я вас уверяю, что у меня нет секрета с вами ни с которой стороны, а паче по части военной, и если бы адъютант вашего сиятельства заехал ко мне, хотя на часочек, он бы более и вернее от меня получил сведения по всем частям, нежели в Фокшанах от коменданта или исправников тамошних. Признаюсь от души и сердца моего, и сколько я вас почитаю, сие крепко меня огорчает»14.
Сохранились и записки Багратиона, которые он посылал Аракчееву с подарками, подбирая для «начальников начальника» подношения поэкзотичнее — то, чего могло не быть у «хозяина» и даже у государя. Однажды он послал Аракчееву какую-то особенную шпагу: «Посылаю вашему сиятельству редкость. Когда Петр Великий воевал, то при нем волонтеры его носили такие шпаги в кавалерии. Не угодно ли будет поднести Его императорскому величеству или как вы рассудите». В другой раз подарок был интимного характера: «Ваше сиятельство! Азиятская мода, дамы носят на шее, оно и пахнет хорошо. Я не верю, чтобы у вашего сиятельства не было шуры-муры, можете подарить, надеюсь, что понравится. Преданный вам Багратион». И, видно, попал в цель. На письме Багратиона пометка рукой Аракчеева: «Подарил 1810 года 8-го июня в Грузине Н. Ф. за приезд государя в Грузино»15. «Н. Ф.» — это знаменитая фаворитка Аракчеева Настасья Федоровна Минкина, у которой в грузинском домике гонял чаи сам государь император.
Положение Багратиона, оказавшегося на месте изгнанного главнокомандующим Кутузова, не было легким, несмотря на мощную опору за спиной — поддержку самого Аракчеева. Наверняка фельдмаршал, больной, но зоркий к успехам других, не отдал бы власть Багратиону, хотя через военного министра ему недвусмысленно намекнули, что приехал его преемник и старик может со спокойной душой (и, кстати, с сохранением огромного жалованья) уехать из армии. Как и в случае с назначением Кутузова, Прозоровский получил два рескрипта. Согласно одному из них, он уступал свое место Багратиону. Но Прозоровский предпочел реализовать второй рескрипт о подчинении Багратиона ему. Тогда 30 июля царем был подписан рескрипт уже на имя Багратиона, в котором прямо было сказано, что император увольняет Прозоровского, и Багратиону надлежит «немедленно вступить в распоряжение всего, что нужно к достижению цели, для действия сей армии предназначенной, руководствуясь в том правилами, какие в рескриптах моих на имя его (Прозоровского. — К А.) данных постановлены». Государь напоминал Багратиону: «В правилах сих найдете вы, что поспешный переход за Дунай признан необходимым. Вам известно, сколь по настоящим обстоятельствам каждая минута драгоценна. Я ожидаю и в скором времени надеюсь получить от вас из-за Дуная донесение. Александр»16. Наступательные идеи императора Багратион целиком разделял. Это были его стиль и его стихия. Он вообще считал, что «штык есть лучший дипломат в переговорах с турками и что о мире с ними нужно трактовать в палатке русского главнокомандующего и самый мир должен быть подписан на барабане или на спине визиря». Последнее пожелание было, конечно, неисполнимо, но сходной точки зрения — что мир «можно подписать военной ухваткой» — в свое время придерживался и победитель турок в войне 1768–1772 годов фельдмаршал П. А. Румянцев. В таком подходе русские военачальники видели единственный способ добиться реальной победы над османами — всем было известно искусство турецких дипломатов любую яркую победу противника топить в бесконечных словопрениях.
Рассават победный
Неизвестно, как и когда бы начал Прозоровский передавать дела, если бы внезапно не умер 9 августа 1809 года, прямо в лагере на правом берегу Дуная. Багратион без всяких проблем вступил в командование Дунайской армией. Ему досталось тяжелое наследство. Как известно, воевать на юге было чрезвычайно трудно: удаленность от основных баз армии, непривычные природные условия, плохая вода, частые эпидемии (в том числе — холеры), недружественное население, очень своеобразный противник, каким была турецкая армия, множество сильных крепостей. Убыль в войсках была здесь не столько следствием боевых потерь, сколько повальных болезней. «Главнейший мой неприятель, — писал вскоре после вступления в командование Багратион, — не турки, но климат здешний. Безмерные жары, продолжающиеся с чрезвычайною силою, причиняют крайнюю слабость в людях и до невероятия умножают число больных… Болезни до такой степени свирепствуют также в Молдавии, Валахии и Бессарабии, что там, в некоторых багалионах… имеется налицо здоровых не более как от 60 до 80 человек, а немалое число баталионов имеет едва комплектную роту. Болезнь сия, климату свойственная и жарами усиливающаяся, посещает не одних нижних чинов, но чиновников (офицеров. — Е. А.), так что в некоторых баталионах остается налицо здоровых по одному или по два офицера; для чего самого и не могу я отнюдь приписать умножение больных дурному лечению, слабому присмотру или чьей-либо вине, а единственно климату»17. Следуя смыслу последнего пассажа, можно с определенностью сделать вывод, что в те времена больных солдат лечили плохо, присмотр за ними был слабый и наверняка их обворовывали. При этом не будем забывать, что из пяти главнокомандующих, которые вели эту войну, трое умерли: два предшественника Багратиона (Михельсон и Прозоровский) и его преемник, генерал Каменский 2-й.
Между тем машина войны, запушенная никуда не спешившим Прозоровским, катилась ни шатко ни валко по своей колее в неведомом направлении. Чтобы изменить ее движение, от Багратиона требовались нечеловеческие усилия. А в Петербурге, зная его характер, ждали решительного и победоносного наступления за Дунаем. К тому же новому главнокомандующему было совершенно неизвестно, куда именно направлял Прозоровский движение этой машины, как он предполагал действовать в ближайшем будущем. 19 августа Багратион писал: «Я стараюсь отыскать общий план военных операций покойного главнокомандующего на нынешнюю кампанию, но в бумагах его я ничего не нашел. С самого моего прибытия… нашел я его в крайней слабости. Он иногда сообщал мне мысли свои, но только частно, по некоторым предметам и обстоятельствам, а никогда не говорил об общем плане для действующей армии. Таким образом, общий план его мне вовсе неизвестен»1*. Это весьма по-нашему. Среди российских военных того времени было принято потешаться над детальными и поэтому подчас неисполнимыми диспозициями венского гофкригсрата, который стремился описать и предусмотреть каждый шаг командующего. В русской армии была, как видим, другая крайность — государь поставил общую стратегическую задачу, но детальная проработка исполнения этой задачи так никем и не делалась. Скорее всего, Прозоровский не стремился исполнить замысел царя, а перешел Дунай по-старинному, с общей целью — «воевать неприятеля», намереваясь осенью вновь перебраться на левый берег, в Дунайские княжества, на обжитые, обустроенные зимние квартиры и там зазимовать на теплой лежанке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
