Итак, непосредственными впечатлениями автора были подтверждены едва ли не все критические замечания о «Холостяке» в приведенном выше отчете Некрасова. В полном соответствии с его пожеланиями текст «Холостяка» тщательно был очищен в издании 1869 г. от всего того, что «замедляло и охлаждало» ход действия, причем динамизация произведения осуществлена была прежде всего благодаря значительному сокращению особенно «холодного» второго акта, последовательному устранению из пьесы всех мало характерных реплик, многочисленных повторений одних и тех же слов («так справедливо, так справедливо»; «ну, однако, ступайте, ступайте»; «должен, непременно должен»; «не может, никак не может» и т. д.), благодаря более тонкой отделке несколько растянутых прежде диалогов Мошкина и Вилицкого, Вилицкого и фон Фонка и пр. Возможно, что в связи с личными впечатлениями от постановки «Холостяка» в Москве Тургеневым изъяты были из текста пьесы, как слишком «тривиальные», некоторые элементы чисто внешнего комизма в линии поведения и в речах Мошкина, Шпуньдика, а особенно Пряжкиной. По этим же, видимо, соображениям фамилия героини «Холостяка», Маши Белокопытовой, была изменена, на Белову.
«Холостяк» был возобновлен на Александрийской сцене в Петербурге 7 октября 1859 г., с А. Е. Мартыновым в главной роли[267].
«Мысль этого возобновления, — писал о постановке „Холостяка“ И. И. Панаев на страницах октябрьского номера, Современника“ 1859 г., — очень счастливая, потому что пьеса, несмотря на свою длинноту, от которой охлаждается драматическое движение, имеет неоспоримые достоинства. Роль Холостяка играл прежде Щепкин, придавший этой роли, сколько я помню, к невыгоде пьесы, характер уж слишком сентиментальный. Мартынов, как великий артист, создающий типы из самых ничтожных ролей в самых ничтожных пьесах, удивительно воспользовался прекрасными данными, которые представила ему роль Холостяка, и создал из него полный и цельный характер, в высшей степени симпатический и трогательный и между тем совершенно верный действительности, поразительно истинный. Он передал роль Мошкина с тою изумительною тонкостию, которая может быть оценена только немногими, людьми, истинно понимающими искусство и любящими его, и вместе с тою глубиною чувства, которая должна трогать и смягчать самые черствые и закоренелые души и потрясать всех. Я укажу только на три сцены — на высоко комическую сцену приема Мошкиным молодого немецкого бюрократа и аристократа г. фон Клакса, на чтение Мошкиным письма с отказом Вилицкого и на раздирающее душу объяснение (в 3 акте) его с Марьею Васильевною, когда после этого отказа доброму старику становится ясно, какою любовью он любит Марью Васильевну и как сильна и глубока эта любовь. Вследствие игры Мартынова „Холостяк“ должен сделаться одною из самых замечательных пьес русского репертуара» (Совр, 1859, № 10, отд. 3, с. 476).
Этот отклик на постановку «Холостяка» был очень близок анонимному отчету о возобновлении «прекрасной пьесы г. Тургенева», опубликованному в «С.-Петербургских ведомостях» от 11 октября 1859 г. Вспоминая об «огромном успехе» в «Холостяке» М. С. Щепкина, рецензент отмечал, что «на этот раз роль его взял на себя г. Мартынов и сделал из нее нечто до того замечательное, что все похвалы ему непременно должны показаться бледными и ничтожными в сравнении с тем потрясающим впечатлением, какое должно произвести на всякого истинного любителя искусства такое удивительное исполнение» (СПб Вед, 1859, № 220).
Совсем с других литературно-политических позиций на возобновление «Холостяка» откликнулась официозная «Северная пчела», на страницах которой выступил престарелый К. А. Полевой. Решительно возражая против авторской и актерской трактовки образа Мошкина, критик полагал, что Тургенев, «развивая характер Мошкина, увлекся больше в изображение петербургского чиновника, нежели оригинала-холостяка, и даже чиновника представил неверно. Старый, опытный служака, и притом честный человек — дрожит как осиновый лист пред фанфароном, маленьким чиновником, потому только, что тот близок к какому-то из его начальников. Опытные чиновники лучше нежели кто-нибудь знают цену таких гусей и если оказывают им глубокое почтение, то не дрожат перед ними, именно потому, что оценивают их очень хорошо». Далее, настаивая на том, что «положение главного действующего лица выходит ложное, а ложного нельзя изобразить истинно», Полевой протестовал против того, что Мартынов показал на сцене «не холостяка, а петербургского чиновника, набитого разными предрассудками и кажущегося почти дурачком. Он нисколько не понимает своего положения и поддается всем предрассудкам своих собратов, а это неверно. Мошкин вовсе не глуп, притом чист душою, следовательно должен видеть ясно предметы, которые знает наизусть. Нам кажется, что г-н Мартынов преувеличивает и это ложное положение, являясь перед фон-Клаксом совершенно растерянным человеком. Он мог бы казаться больше самостоятельным. Еще досаднее, что и в Мошкине — опять тот же тип, который мы видали в сотне других комедий! Опять тот же склад, те же приемы: немного искривленный рот, немного склоненное на правую сторону тело, скороговорка» (Сев Пчела, 1859, 5 ноября, № 241).
В Москве «Холостяк» был возобновлен 21 апреля 1860 г. во время последних гастролей А. Е. Мартынова (Моск Вед, 1860, № 87). Об этом спектакле сохранился отчет А. Н. Баженова в девятом из его «Московских театральных писем» в редакцию журнала «Музыкальный и театральный вестник»: «Для роли Мошкина („Холостяк“) не остается желать лучшего исполнителя; в этой высококомической роли более, чем во всякой другой, обнаружилась вся прочность, вся состоятельность этого истинного таланта. В течение двух больших актов г. Мартынов ни разу не прибегнул к малейшему фарсу, не сделал ни одного лишнего движения; а между тем весь театр или от души смеялся над ним, или глубоко ему сочувствовал. Да и вся комедия имела праздничный вид, во-первых, благодаря сокращению; а во-вторых, потому, что кроме Мартынова прекрасно исполнили свои роли: г. Живокини (Шпуньдик), г. Самарин (фон Клакс), г-жа Акимова (Пряжкина) и г-жа Савина (Белоногова)» (Музыкальный и театральный вестник, 1860, № 18, с. 146).
Под впечатлением триумфов А. Е. Мартынова в «Холостяке» Тургенев в предисловии к своим «сценам и комедиям», впервые объединенным в собрании его сочинений в 1869 г., счел необходимым особо отметить, что «гениальный Мартынов перед самым концом своей блестящей, слишком рано прерванной карьеры превратил силою великого дарования бледную фигуру Мошкина (в „Холостяке“) в живое и трогательное лицо» (см.: наст. изд., Сочинения, т. 11).
После смерти Мартынова «Холостяк» на многие годы исчезает из репертуара русских театров. Возвращение этой комедии на сцену связано с именем В. Н. Давыдова, добившегося постановки «Холостяка» на спектакле в Александрийском театре в пользу Литературного фонда 24 января 1882 г.; спектакль был повторен 3 и 7 февраля 1882 г. (Т и Савина, с. 108). Под впечатлением писем и статей об исключительном успехе Давыдова в роли Мошкина, Тургенев 1 февраля 1882 г. обратился к молодому артисту с специальным письмом, в котором отмечал: «Так же как Мартынов, Вы сумели создать живое и целостное лицо из незначительных данных, представленных Вам автором». В этот же день Тургенев писал Д. В. Григоровичу, что Давыдов «по-видимому, сравнялся с незабвенным Мартыновым, создавши, подобно ему, живой и трогательный тип из едва намеченного лица Мошкина». Об этом спектакле см. подробнее: Брянский А. М. Владимир Николаевич Давыдов. Жизнь и творчество. Л.; М., 1939, с. 102–103.
В критической литературе о «Холостяке», создававшейся под впечатлением его постановок в 1849, 1859 и 1882 гг., разбор пьесы, как правило, подменялся разбором игры Щепкина, Мартынова и Давыдова. Исключений немного, и в числе их особенно выделяются отзывы Некрасова (см. выше), Баженова и А. Григорьева. Принципы, обусловившие неприятие последним «Нахлебника» и «Холостяка» как произведений эпигонских, характеризующих кризис школы «сентиментального натурализма», в которой «вопль идеалиста Гоголя за идеал, за „прекрасного человека“ перешел в вопль и протест за расслабленного, за хилого морально и физически человека», — исключали возможность объективного подхода к драматургии Тургенева. А. Григорьев договаривался даже до того, что «тургеневский Мошкин, влюбляющийся на старости лет да еще представленный Щепкиным, довел натурализм, т. е. опять-таки сентиментальный натурализм конца сороковых годов, до крайних пределов комизма» (Рус Сл, 1859, № 5, Критика, с. 22; перепечатано: Сочинения А. Григорьева. СПб., 1876. Т. 1, с. 350). Этот приговор предшествовал на несколько месяцев появлению А. Е. Мартынова в роли Мошкина, истолкованной гениальным актером совсем не так, как это представлялось А. Григорьеву и его эпигонам. И тем не менее даже четверть века спустя в специальной литературе о Тургеневе популяризировались формулировки именно А. Григорьева, несмотря на их явную несостоятельность.
