Лариса и Косавец поднялись и пошли на выход.
Лариса. Я могу высказать свое мнение по поводу случившегося?
Логинов. Да, пожалуйста, только покороче.
Лариса. Спасибо. (Подошла к Косавцу и влепила ему пощечину. Ушла.)
Косавец. Я подаю заявление об уходе.
Логиков. Ну и порядки у вас! Это что — медсестра ваша?
Чуприкова. Ударник комтруда.
Косавец ушел.
Логинов. В Короткевича стрелял человек, которому стало известно о ваших опытах. Весьма возможно, что стрелявший лично заинтересован в том, чтобы Короткевич молчал. А слух о том, что городская знаменитость, великий немой, может заговорить, мог попасть к преступнику самым разным путем. Персонал больницы рассказывал, артист, с которым вы работали…
Кондаков. А этого… ищут?
Логинов. Ищут, и очень активно. Доктор, вопрос к вам: как долго может продлиться процесс лечения?
Чуприкова. Сказать трудно. За двадцать с лишним лет никакого прогресса, а теперь…
Кондаков. Между прочим, и правда — в тупике.
Логинов. Ну, в общем, постарайтесь. Ваш Короткевич, видно, знает то, чего не знает никто. Вот в чем дело. Ну, успеха вам.
Логинов и Ситник ушли.
Чуприкова. Рем Степанович, я не отказываюсь ни от чего, что вам говорила. Но думаю, что вам следует продолжать свою работу. Я возьму на себя его сестру, Воеводину: испрошу разрешения.
Кондаков. Это я понимаю. Нехорошо вышло со Львом Михайловичем.
Чуприкова. Нехорошо. Да и Лариса… Что за распущенность? Неужели нельзя было словами?
Кондаков. Я чертовски устал. Сколько времени, Лидия Николаевна?
Чуприкова. Половина восьмого. Домой идти уже поздно.
Кондаков. У меня мелькнула одна мыслишка… когда Ситник говорил. Минутку… Мы вошли. Он вертел в руках эту пулю, сказал, что немецкий «парабеллум». Потом заговорил об Иисусе Христе? Да?
Чуприкова. Вроде так. Я спросила его, зачем фашисты заводили патефон…
Кондаков. Да-да! Патефон! Патефон или работающий под окном грузовик. Патефон… что они заводили? Ну уж, конечно, не «Катюшу». Что-то свое. А может, и «Катюшу»… У Короткевича бы спросить.
Чуприкова. Дался вам этот патефон! Вообще во все это я не верю. Я вводила Короткевичу инсулин — полный курс! Все бесполезно…
Кондаков. Я читал в истории болезни.
Чуприкова. А я думаю вот что: если у нас ничего не получится — может быть, вы броситесь в ноги к академику Марковскому? Вряд ли он вам откажет.
Кондаков. В ноги? В ноги — можно, но он станет делать то же, что и я.
Чуприкова. Ну, время покажет. Пойду хоть на полчасика прилягу. Рем Степанович, ну что будем делать с польской мебелью?
Кондаков. Брать!
Чуприкова. Правда?
Кондаков. Правда.
Чуприкова ушла.
* * *
Кондаков (к залу). В одном из байдарочных походов по реке Жиздра, протекающей в брянских лесах, мы наткнулись на удивительный след войны. Четверть века назад какой-то солдат повесил на березу винтовку. Четверть века она висела на этой березе. Сталь ствола съела ржавчина, ремень сгнил. Но ложе приклада приросло к березе, стало ее частью, и сквозь этот бывший приклад уже проросли, пробились к солнцу молодые веселые ветки. То, что было орудием войны, стало частью мира, природы. И я тогда подумал, что это и есть — я, мы, мое поколение, выросшее на старых, трудно затягивающихся ранах войны. Я даже сорвал майский крохотный листок с этой березовой ветки. Листок как листок. Но своими корнями он всасывал не только материнский сок березы, но и старый пот солдатского приклада, и запах гильз, и пороховую гарь. Война убила не только тех, кто пал на поле боя. Она была суровым рассветом нашего послевоенного поколения. Оставила нам в наследство раннее возмужание, жидкие школьные винегреты, безотцовщину, ордера на сандалии, драки в школьных дворах за штабелями дров. Война была моим врагом — личным врагом. Я испытывал чувство глубокого уважения к Ивану Адамовичу потому, что его болезнь приключилась не по его собственной распущенности или слабости, не оттого, что попался друг-пьяница или жена-злодейка, не оттого, что позволил отдать себя на растерзание безвольности или сексуальным комплексам. Нет, он был бойцом этой войны и получил свое ранение. Пуля, посланная в него злодейской рукой, попала рикошетом и в меня. Теперь я точно знал, что до конца моих или его дней я буду делать все, чтобы вернуть его к жизни. Отомстить войне…
* * *
Ординаторская. Лариса, Янишевский, Короткевич. Рядом с аппаратом — патефон.
Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени.
Кондаков. Да, Лариса, я в курсе, что у вас отгулы. Вы знаете, я сегодня перевязывал плечо Короткевичу, и мне показалось, что он морщился от боли.
Лариса. Замечательно.
Кондаков. Вам это не кажется интересным? Ведь вы столько сил вложили…
Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени. Может, приступим?
Кондаков. Виктор, ты тоже спешишь?
Янишевский. Спешу, но молчу. У меня, между прочим, репетиция на телевидении. Сколько мы сегодня будем возиться?
Кондаков. Мы будем работать, а не возиться. Если хотите, можете сейчас же оба уходить. Мне нужны работники.
Лариса. Рем Степанович, я приготовила больного, давайте начнем.
Кондаков. Хорошо. Виктор, веди допрос, а я буду менять пластинки. Тут их — гора. Целую неделю добывал. (Поставил пластинку.)
Понеслись звуки пошленького фокстрота.
Янишевский. Ты, голубчик, продолжаешь упорствовать. Но это тебе не поможет. Все твои друзья арестованы и сознались! Все, кроме тебя. Своим молчанием ты только усугубляешь свою вину!
Кондаков. Сменим пластинку. Что тут? «Все проходит». Все ли проходит? Попробуем.
Зазвучала новая песенка.
Янишевский. Мы с тобой уже встречаемся не в первый раз. Короткевич, встать!
Короткевич. Нет. Не был. Не знаю.
Янишевский. Ты или будешь отвечать, или через минуту я тебя повешу! Отвечай! Это наш последний разговор!
Кондаков остановил патефон.
Лариса. Виктор, не кричите так! Уши болят.
Янишевский. Я ж не на тебя кричу.
Лариса. Еще этого не хватало!
Кондаков. Все не то… Ну, вот попробуем… «Дер эр-стен блюмен ин май». «Первые цветы мая». Что-то душераздирающее. Поехали.
Зазвучала новая пластинка.
Янишевский. Я тебя последний раз спрашиваю — с кем ты и где…
* * *
Неожиданно Короткевич стал медленно подниматься со стула. Он — увидел Янишевского. Лариса закричала. Янишевский стал медленно пятиться назад. Кондаков от неожиданности замер, словно пораженный столбняком, но медленно потянулся к аппарату ЭШТ и повернул ручку. Короткевич с удивленным лицом стал медленно валиться на Янишевского. Тот поддержал его. Лариса кинулась к подносу, схватила шприц, сделала инъекцию Короткевичу. Он чуть дернулся от укола. Лариса заплакала, сев на стул.
* * *
Янишевский. Рем, виктория!
Кондаков. Ребята, спасибо, вы свободны. Лариса, милая, спасибо. Идите, идите.
Кондаков поцеловал Ларису, выпроводил ее и Янишевского. Придвинул табуретку к койке, сел возле спящего Короткевича. Тот спал глубоко, дыхание было ровным. Кондаков измерил пульс Короткевича, остался доволен. Резко зазвонил телефон, Кондаков, оглядываясь на спящего, прыгнул к аппарату. Короткевич пошевелился от звонка.
Кондаков. Кто звонит?.. Да ничего, товарищ полковник, определенного сообщить не могу… Да, сдвиг есть. Спит. Позвоните днем или утром. Я буду в клинике.
Кондаков положил трубку. Сел за стол, достал историю болезни Короткевича, стал писать. Открыл форточку, закурил, ладонью отгоняя дым в форточку. В дверь тихо постучали. Кондаков открыл — Чуприкова. Вошла, поднятая среди ночи, посмотрела на Короткевича, кашлянула над ним, тот пошевелился.
Чуприкова. Вот так просто совершаются чудеса.
Кондаков. Да ничего еще не совершилось.
Чуприкова. Совершилось. Когда мне позвонила Лариса, я, верите ли, заплакала. И вовсе не оттого, что у вас все хорошо так вышло.
Кондаков. А еще ничего не вышло.
Чуприкова. Вышло, вышло. Я заплакала оттого, что настоящая жизнь, настоящая наука… а, да ладно. Как все прошло?
