Рядом с житным двором находилось крытое шоломом гумно (пока только вспоминающее былые жаркие молотьбы), а вместе с ним овин с печами и ригами. А за овином начинался льняной двор. Здесь, у амбара, в котором складывалась пряжа, князь завидел Предславу. С несколькими челядницами она перебирала длинные мотки красных и белых ниток, которые шумливая веселая бабенка выносила из темного амбара на свет, навешивая их себе на плечи и растопыренные руки. А вокруг Предславы бегал, хватаясь за широкий тускло-желтый с таусинными вошвами подол, белянчик Яротка[529], играя с таким же, как он сам четырехлетком; и когда малыш в кружении звонкой забавы своей обхватывал спереди ноги матери, невольно натягивая крашеную сурепицей ткань, особенно заметным становился ее непраздный круглый живот. Хоть и была Предслава увлечена разбором неких своих женских затей, мужа углядела сразу же, и, наскоро досказав что-то притихшим бабицам, поспешила к нему навстречу.
Святослав спешился, отдал своего нового жеребца, игреневого с некоторой темной барсовой пегостью на крупе и боках, отроку-коневщику, чтобы тот отвел его в денник, и подхватив наскочившего Ярилку на руки, улыбнулся жене.
— В горнице столовать будешь? — тревожно поглядывая, как супруг на ходу перебрасывает с одной руки на другую заливающегося восхищенным хохотом сына, справилась Предслава.
— Да нет, — отвечал Святослав, не прерывая своего занятия, — в застольную пойду, с товарищами оттрапезничаю.
Неспешная теча теплого воздуха приносила то знаменующий молодое лето медовый запах обвесившегося желто-зелеными цветочными кистями явора, то вонь сушеного и вяленого мяса от ближнего сушила, поставленного над погребом. Небо розовело. У дровеницы в зари вошедший шорник Нежка, на весь Киев знаменитый своими хомутами, за какую-то провину на чем свет стоит честил своего молодого подручника. С овечьего двора доносилось умиротворенное блеяние. По-прежнему несчетное число многоцветных облачений укрывало суть мира, но так глубоки были глаза троих идущих, точно способны были проницать не только плотскую, но и чувственную оболочку Того, Кто именуется верховным Правителем.
В просторной столовой избе собралось не более десятка дружинников, из тех, кто жил при тереме либо состоял на княжеском довольствии. Прочие, не ездившие вместе со Святославом опробовать усовершенствованный меч, давно уж поели и разошлись по своим хоромам. Все успели изрядно умориться, потому говорили мало и негромко, больше следя за тем, как на длинных столах появлялись одно за другим — рассольное (как и положено, из красных рыб[530]) в широком оловяннике с покрышкой, а к нему каравай с грибами и пшеном, затем сыр гороховый[531] с конопляным маслом, творог, оладьи с медом. Предслава вертелась здесь же, наравне с простыми бабами поднося и расставляя кушанья, солоницы, уксусницы, горчичницы, мисы, раскладывая ложки, потиральца[532] для рук. А князь почти с нескрываемым удовольствием следил за этими ее действиями. Разумный знает: в том доме, где превозносится праздность, первыми развращаются жены, а вырождение женщин угрожает пагубой всему роду. Оттого как же не наслаждаться было князю, засматриваясь на справные ловкие движения округлых рук, на серьезные, веселые, и вновь серьезные глаза, подобные синим цветам, под низко надвинутым облачной белизны платком?
После вечернего стола Святослав вместе с Русаем заглянул еще к щитникам, жившим за пределами княжеского подворья, все как один в одном заулке, недалеко от маленького, но очень старого храма, в который приходили те из русичей, кто желал поклониться русскому Богу, выраженному в состоянии Дажьбога. Князь навестил щитников, дабы самому удостовериться, так ли, как он хотел, подобно лезвию меча, заточена оковка кромки у щитов, ну и напомнить заодно: к полудню дюжину их доставить на поприще.
Но вот, вроде все, что должно было содеять за этот день, выполнено. Князья, провожаемые говорливым стариком, покинули владения мастеров, сочетавших в своем труде таланты столяра, кожевника, кузнеца, а подчас и художника.
— Я сегодня домой иду, — уведомил Святослава Русай в том, что тот и так прекрасно знал. — Если хочешь, могу вот так немного с тобой пройти.
Но Святослав уже успел заприметить темневший в стороне храм прародителя всех русичей.
— Нет, знаешь, ты иди, чего тебе такой крюк загибать, — осторожно, чтобы не оскорбить многоценный порыв братолюбия своего друга, уклонился от предложения Святослав, — завтра свидимся.
Что ж, каждый должен выполнить свыше назначенное ему в одиночку, и случается время, когда самому близкому товарищу лучше оставить своего приятеля на попечение величайшей из личностей. Оттого не задавая ненужных вопросов, Русай отправился своей дорогой, а Святослав зашагал к храму. Дверь того была широко растворена и привалена камнем. Прямоугольник проема наполнял текучий, словно вода, бледный желтоватый свет.
Какая-то мысль робким ночным мотыльком едва-едва притрагивалась к его сознанию, но тут же упархивала, не давая распознать себя. Святослав даже шаг замедлил… Но нет, невозможно было ухватить ее серое пушистое крылышко.
Еще совсем не смерклось, но чешуя луны уже серебрилась сквозь мережу из листьев молодой черемухи, посаженной здесь не для какой пользы, а просто красы ради. Маленький храм был правильно кругл, верх же его поднимался круглым клином, увенчанным восьмилучевой деревянной звездой на шесте. Из светоносного нутра его доносилось умиротворенное пение совершавшего вечернее огненное жертвоприношение волхва:
Возблагодарим солнце красное, светозарное, светоносное,Над землею ходящее, — Дажьбогу слава!
Странным и неожиданно отрадным казалось то, что в этот синеющий сумеречный час кто-то славил дневное светило.
Возблагодарим солнце разное, тысячами лучей окруженное,Тысячами образов отображенное, — Дажьбогу слава!
Святослав шагнул в свет храма. В светлотекучих лучах свечей и каганцов помимо волхва пребывало всего несколько человек.
Возблагодарим солнце доброе, живодательный свет несущее,Живородным теплом дарящее, — Дажьбогу слава!Возблагодарим солнце мудрое, знающее все сотворенное,Волхвами возлюбленное, — Дажьбогу слава!
И тут как-то само собой пришло осознание той, прежде неуловимой, мысли, чей кружащатый смутный полет еще у входа привлек к себе внимание князя. Ведь завтра день Солнце-князя! И вот обстоятельства приводит к его храму. Случайность? Предзнаменование? А нет ли какого знака в том, что Бог сподобил так быстро и просто сладить этот беспримерный доселе меч? Случайно ли в качестве побуждения к тому именно теперь привезли его первообраз из Хумской земли десятские Могута и Буря? И все-таки… этот древний храм вдруг возникший на пути, это песнословное напоминание о родителе и защитнике русского племени, учередителе месяцесловного счета дней — Даждьбоге-Сварожиче… Случайность то или предрешенность? Богомил говорил, что души существ представляются худоумному отъединенными друг от друга, вполне суверенными. Но все они — только крохотные частички единой Верховной Души, через них она поддерживает жизнь, наблюдает и руководит отдельными существованиями, заключенными в больших и малых, светлых и отвратительных телах. Через движение этих частичек Род — Верховный Правитель осуществляет свою волю. Так что любые движения душ, благие или дурные, соединены между собой нерушимой связью, где бы ни находились отдельные тела, в которые они заключены. Потому всегда, — говорил величайший из русских волхвов, — прислушивайся к Нему, непреходящему, бессмертному, живущему в твоем сердце, вручи себя Ему, прибежищу вселенной, безраздельно, славь Его, причину всех причин, каждым поступком, и тогда ты достигнешь Его сияющей обители.
Возблагодарим солнце вещее, разом в тыще краев пребывающее,Дыхание творений божественных,Не оставь сердца наши,Очисть разум.Слава!
Толстый теплый мрак развалился во весь Киев, во всю Русь, когда Святослав переступил родной порог свой. За порогом, как и там, в храме, бдящем где-то посреди сладкоуханной топкой ночи, мерцало-подрагивало сероватыми пятнами по стенам, обитым поверх теса простыми рогожами, чахлое подобие дня. Предслава сидела за кроснами[533], с двух сторон освещаемыми огоньками четырех сальных свечей. Она резко повернулась (угрюмые тени дернулись, затрепетали), смущенно улыбаясь отерла натруженные глаза.
— Что не легла?
Святослав еще в сенях успел скинуть тяжелые юфтевые башмаки и теперь босиком прошлепал по выскобленному почти светящемуся в полумраке дощатому полу (по его требованию на лето освобожденному от келимов) к скамье, как и стены обтянутой рогожей. Он опустился на сиденье, крытое будничным полотняным полавочником, протянул широпястную руку, призывая к себе жену. Оставив кросны Предслава скользнула к нему на лавку, устроилась рядом, но Святослав пересадил ее себе на колени и, сдержанно оглаживая ее большой живот (изнутри отвечающий робкими толчками младенца), цветущее здоровой красотой покорное тело, задал еще один бестолковый вопрос:
