— Что не легла?
Святослав еще в сенях успел скинуть тяжелые юфтевые башмаки и теперь босиком прошлепал по выскобленному почти светящемуся в полумраке дощатому полу (по его требованию на лето освобожденному от келимов) к скамье, как и стены обтянутой рогожей. Он опустился на сиденье, крытое будничным полотняным полавочником, протянул широпястную руку, призывая к себе жену. Оставив кросны Предслава скользнула к нему на лавку, устроилась рядом, но Святослав пересадил ее себе на колени и, сдержанно оглаживая ее большой живот (изнутри отвечающий робкими толчками младенца), цветущее здоровой красотой покорное тело, задал еще один бестолковый вопрос:
— Что не спишь?
Смущаясь от своей неспособности разгадать сиюминутное настроение мужа, Предслава отвечала:
— Да вот… Решила покров для храмовой Макоши соткать. Я уже давно ведь… Отчего улыбаешься?
— Рукодельница моя. Мастерица.
— Разве плохо?
— Ну что ты! Как возможно не гордиться женой-трудолюбицей, а значит истинной умницей?
И это были слова самой душевной правды. Ведь глядя подчас на чужих супружниц, Святослав ясно понимал, что повезло ему с женой несказанно. Мудрая женка — редкость в этом мире бесценная. А та, что ленива да сластна, скоро еще и вздорной становится: ум ее вовсе ослепляется, и вот уж она, начальница всякой злобе, пошла кидаться из мятежа в мятеж.
— Вот посмотри, — Предслава соскочила с колен мужа, — ну посмотри же. Иди сюда. Это будет такой широкий-широкий полотняник[534]. Видишь, это со спины он такой будет. Но я всё нитки такие искала… Чтобы не просто красные, а самые алые.
Все более проникаясь трепетным умилением, Святослав глядел на сотканную всего на четверть картину (продолжение которой, впрочем, уже можно было домыслить по цветам нитяной основы), и видел то самое святилище Матери Макоши, что за подолом, у заповедной березовой рощи, из которой даже хворост никто не смел брать. А рядом с цветным-вырезным храмом с одной стороны вещая береза, что и впрямь там растет, с другой — огромная елка. Только береза-то вся лентами да шитыми ширинками увешана, как среди лета на Купалу, а елка — тоже вся в прикрасах, как только зимой в Велесовы дни бывает. Перед храмом сама Макошь стоит, видно, в новом, этом, наряде. Справа, слева от нее кони с шеями лебедиными, как те, которых из Сирии, и даже из Аравии пригоняли, да только они в здешнем погодье не живут. А на конях дочери Матери-сырой-земли — Лада и Леля. А вокруг еще другие всякие русские святилища, а подле них цветы растут выше самих храмов. И вся-то эта жизнь только белыми, черными да красными нитками выткана, а смотришь — и все цвета мира видишь. Как так получается? Ну и вся эта картина обведена таким узором, будто нескончаемый ряд пташонков один за другим, гуськом идут: один красный, другой черный, красный, черный… Эти кургузые лапчатые с хохолками на головах птахи очень уж смешными показались князю. Может, из-за этого, может, от какого иного чувства, только рассмеялся Святослав неожиданно громко.
— Что ты! — всполохнулась Предслава. — Яротку разбудишь.
И в самом деле, из темного угла послышалось мурлыканье, а затем и сонное хныканье. Сию же минуту кинулась Предслава к дальней скамье, которую она большим коробом подпирала, чтобы детище во сне на пол не сверзилось. Что-то поворковала, и тут же вновь започил ребенок. А сердце Святослава, любовавшегося этим самым обыкновенным происшествием, свидетелем подобных которому ему приходилось бывать каждодневно, вдруг коснулось насколько нежное, настолько и скорбное чувство. Что правда, то правда, помимо телесной ладности, всеми истинными женскими превосходствами владела его жена: рассудительностью, верностью, изящной речью, терпеливостью. А это обещало в скором будущем тем более томительное расставание. Ведь он бы пренебрег долгом и потерял княжескую честь, если бы вздумал уклониться от охраны русского нравственного начала во имя приверженности мирским утехам, природно свойственной рабам и торговцам. Но жажду земных удовольствий не способны утолить все реки земли, каждая новая услада лишь еще больше распаляет эту страсть, словно брошенные в пламя дрова.
Если жена — набитая дура, не помышляющая ни о чем, кроме удовлетворения своего сладострастия и злобы, распроститься с этим свидетельством плодной случки льва и змеи нетрудно. Но даже мудрый человек увязает подчас в мирских страданиях, порожденных его собственными влечениями, подобно тому, как все неуклоннее погрязает в трясину загнанный оводами в болотник[535] могучий тур. Кто сочтет всех стремливых, мечтавших о великих свершениях, но покорившихся привязанности к женам и сыновьям, услаждениям взора и слуха, оставивших попытки духовного восхождения, и опустившихся, как опускается в воде взбаламученный песок? Конечно, Святославу предстояло еще очень многое открыть для себя, но самоценность долга и любомудрого поиска Истины уже была открыта им.
Возможно, почувствовав на себе не просто пристальный, но еще и какой-то новый взгляд мужа, Предслава оглянулась, блеснув из темноты большими встревоженными глазами. Затем еще раз склонилась в поцелуе к ребенку и тогда вышла под свет свечей. И в самом деле какое-то беспокойство отяжеляло ее красивые ресницы.
— Может, перекуску какую принести? — спросила шепотом. — Взвара квасного?
— Нет, какое уже едево? Ночь на дворе.
Помолчали.
— Ты, известно, супротивиться станешь… — она вновь присела на край скамьи, рядом с мужем. — Только давай все-таки стены-то кожами укроем, а то перед людьми как-то и неловко… Пустое, конечно. А только убого. Не по-княженецки… как-то.
Святослав нахмурился. Не торопясь отвечать, он подыскивал доступные и вместе с тем необидные слова, думая, что тот же труд, надо быть, в беседах с ним преодолевал Богомил.
— Напротив, это люди низкого рождения как правило неумеренны. И хотя бы ради наставления наследникам не стоит отступаться от своей природы. Ты, так и быть, можешь поступать как тебе твои понятия велят. Позовешь усмарей[536] из тех, кто обойничает… Только вот золоченых кож, как у жидов, не надо. Все сделают, как пожелаешь. Одно попрошу: починай это без меня. Вот, как с дружиной в поход уйду — так пожалуйста.
Они сидели, глядя прямо перед собой и, не зная того, смотрели на одну и ту же свечу.
— Все равно ведь… не станешь ты рядом со мной век сидеть, — вздохнула Предслава.
— Все же… того… однако… — запутался в словах Святослав, в который раз пораженный способностью своей супружницы проницать в его мысли.
— Все так, Святоша. Ты не мне, ты Роду служить должен. Тебе им указано дружину свою больше жены любить. Как я тому посмела бы противиться? Я ведь батюшкой взращена. Но чудно: без досады не обходится, а был бы ты иным, так и не глянула бы в твою сторону.
Святослав обхватил рукой едва ощутимо подрагивающие плечи жены, и та порывисто прильнула к его высокой крутой груди, в которой его сердцем отсчитывал ход времени Тот, Кто является причиной всех причин, бесконечным по своей сущности, всеобщим прибежищем, светом солнца и луны, звуком в самом тонком веществе и талантом в человеке.
Кто бывал в демонской стране, кто встречался с демонами непосредственно, тот не станет, конечно, утверждать, будто это существа крылатые, хвостатые или рогатые. Ничуть не бывало. На взгляд человека неискушенного они и вовсе ничем от прочих людей неотличимы. Однако разумник сразу распознает навий[537]. Образно выраженная наставительность помещает одержимых самовластными страстями существ под землю, но занимающие их предметы навии (или демоны) чаще находят как раз на поверхности. Одним из самых ценимых ими вожделений является тщеславие. Поэтому демоны почти никогда не живут обособленно, напротив, предпочитают селиться в самых многолюдных городах. Русское Знание говорит, что есть три пути, ведущие в Небытие. Это вожделение, гнев и жадность. Но в стране навий именно эти свойства общепризнанно величаются достоинствами, а целомудрие, смирение и сдержанность подвергаются непрестанному поношению, как качества вредные. Иногда в обиходной жизни демонских сообществ государевым постановлением учреждается порядок называть растленность целомудрием или, скажем, самоотверженность глупостью, но сами демоны никогда не смешивают понятий, какими бы словами они сами их ни называли, и верно следуют голосу своей природы.
— Дорогая Мазя, какая все-таки ты счастливая! У тебя все есть, все, что ты находишь необходимым. И у тебя есть самое главное, — у тебя есть любовь. Мне не повезло. Меня столько раз обманывали… Какие это были мужчины! Негодяи. Настоящие помойки. Не утешай меня… Я привыкла к слезам. И вот я опять одна…
Так жалилась своей подруге Елисавета, жена не первого, но и не последнего итильского удатчика — Хозы Шемарьи.
