— Симпатичная, очаровательная девушка, — сказал Рокоссовский. Он с едва заметной улыбкой глянул на Белозерова: — В двух словах, кто он такой — ваш благодетель?
— Живет в Лос-Анджелесе. Все члены семьи имеют собственные дома, машины. Работает посредником между покупателями города и фермерами.
— Как ему понравилась наша Москва?
— Городом восхищался, но, когда заглядывал в магазины, морщился, жена качала головой, глядя на длинные очереди недовольных и плохо одетых людей, — ответил Андрей и, гулко кашлянув, произнес: — Вчера в аэропорту он мне заявил: «Я знал, что вы живете не роскошно, но в том, что вы нищие, я убедился только сейчас». И вообще, насколько я понял, они были расстроены.
— Чего же они так? — Рокоссовский потушил в пепельнице папиросу. — Разрешили приехать на Родину. Для пожилых людей это много значит.
— Хм! — покачал головой Белозеров. — Дело в том, что под различными предлогами на Родину их не пустили и они Радошковичи так и не увидели. Когда им об этом сказали, они не могли скрыть слез.
— Почему им запретили это сделать? — искренне удивился Рокоссовский.
— Наше любимое КГБ, — уткнув лицо в букет цветов, сказал Белозеров, — обязано ограждать советское общество от подрывных действий разведок империалистических государств, разного рода зарубежных антисоветских центров и иных враждебных элементов.
— А при чем тут эти старики, которые, может быть, перед кончиной приехали попрощаться со своей настоящей Родиной. — сказал Рокоссовский, печально улыбнувшись. — Под конец жизни человека тянет в те места, где он родился и где прошло его детство. — На лице Рокоссовского появилась досада. — Тем, кто далек от этого чувства, никогда не понять, что это такое… Жаль стариков.
— Я, думаю, в данном конкретном случае не захотели показывать нашу нищету.
— Как же американцы встретились со своими родственниками?
— Под неусыпным оком КГБ.
— Все же это любопытно.
— Дальше Минска гостей не пустили, и они вынуждены были для своих родственников накрыть столы в ресторане «Беларусь». Собралось на это пиршество более ста колхозников, которые впервые в своей жизни оказались в ресторане.
— Ты присутствовал?
— Да, — коротко ответил Белозеров и после недолгой паузы с иронией продолжил: — Я готов был провалиться сквозь землю от такого позора.
— Почему?
— Костя! — Он минуту молчал с мрачным видом. — Ты не поверишь, как мне было тяжело наблюдать эту унизительную картину. Во-первых, почти половина обслуживающего персонала были гэбэшники. Я их физиономии за версту вижу. Во-вторых, я впервые осознал, что наш простой народ не знает элементарных культурных норм. А что удивительного? Когда живешь среди неприхотливых людей, то растворяешься в их среде и тебе кажется, что по-другому и быть не может.
— А что здесь плохого? — спросил маршал мягким и тихим голосом.
— Это другой вопрос, — ответил Белозеров, покосившись на Павлика, пытавшегося залезть на яблоню. — Как ты думаешь, я имею право поглядеть на себя со стороны?
— Конечно, имеешь.
— Так вот. Когда увидишь себя в непривычной ситуации, то оторопь берет — дикорастущие мы люди. Посмотрел бы ты, как наши колхозники вели себя за столом. Копошимся в темноте — вроде бы не отличаемся от других, а при свете мы выглядим по-другому. — Он замолчал и, хрипло откашлявшись, продолжил: — Я убедился в этом, когда закончился прием в ресторане. Несмотря на волевые жесты «официантов», гости в считанные минуты рассовали себе в торбы и сумки все, что оставалось на столе.
— И правильно сделали, — улыбнулся Рокоссовский. — Не пропадать же добру.
— Мне было не до смеха, Костя, — возразил Белозеров, подняв на маршала беспокойные глаза. — Я находился рядом с американцами и не знал, куда девать глаза. Мне казалось, что меня пригвоздили к позорному столбу.
— В чем эти люди провинились, что ты на них нападаешь?
— Я не на них нападаю! — сказал Белозеров, махнув рукой. — Мне претит эта наглая ложь о счастливой жизни!
— Твои доводы, Андрей, с первого взгляда, неоспоримые, но их можно опровергнуть, — сказал Рокоссовский, наливая в рюмки коньяк. — Я не стану этого делать. Но я уверен в одном — на крутых поворотах истории на наш народ можно положиться. Всеобщая беда прошедшей войны объединила всех — правых, виноватых, униженных и оскорбленных. Ты вспомни себя, как ты правдами и неправдами рвался на фронт.
Белозеров, облокотившись на стол, не спускал глаз со своего друга. Он давно не слышал его спокойного, уверенного голоса и теперь ловил каждое слово.
Рокоссовский умолк, погруженный в раздумья.
— Все это так, дорогой мой маршал, — произнес Белозеров и перевел взгляд на лес, словно там, в его дебрях, находились ответы на мучившие его вопросы.
— Ведь мы, Андрей, не были готовы к войне, — продолжал Рокоссовский утомленным голосом. — На мой взгляд, руководство страны совершило ряд политических ошибок, связанных с обороной. Генеральный штаб накануне войны проявил непростительную беспечность и бездеятельность. — Маршал был бледен. — Короче говоря, мы отдали политическую и стратегическую инициативу в руки противника и своими неразумными действиями поощряли Германию к нападению.
— Но ведь мы победили.
— Да, победили, — сказал Рокоссовский, поднимая рюмку. — Армия, обессиленная от потерь и разрушений, потрясенная до основания первыми месяцами боев, выведенная из морального равновесия, была поддержана народом. Он своими неисчислимыми жертвами сумел восполнить то, чего не хватало для победы над фашизмом, и исправить все предвоенные ошибки. — Рокоссовский встал. — Я хочу поднять тост за величие духа нашего народа, за терпение и доброту.
— Я согласен, наш народ уникален и достоин другой жизни, — Белозеров опорожнил рюмку, взял из вазы конфету и после некоторого раздумья добавил: — Нет, Костя, нет и еще раз нет, не то общество мы построили, к какому первоначально стремились. Не все люди представляют, какой мы построили социализм.
— А ты представляешь? — полунасмешливо, полусерьезно спросил маршал, вновь прикуривая папиросу.
— Эх, Костя, дорогой мой друг! — воскликнул Белозеров. — Непросто ответить на этот вопрос, но я попробую, и очень коротко.
— Давай, философ, давай, — сказал Рокоссовский, окутываясь дымом.
— Знаешь, Костя, мне иногда кажется, что под куполом прекрасных идей равенства, свободы и братства мы построили арену цирка, где дрессируем не зверей, а людей.
Подошла Юлия Петровна и поставила на стол чайник, варенье. Заметив усталое лицо мужа, сказала:
— Вам не надоело говорить о политике?
— Нет, мама, не надоело, — ответил Рокоссовский, поднося ко рту ложечку варенья. — Нас уже не переделаешь.
— Андрюша, ты не передумал, может, останешься на ночь? — спросила хозяйка, поправляя короткие черные с проседью волосы.
— У меня уже билет в кармане.
— Во сколько поезд? — спросила она.
— В двадцать три сорок я должен быть на Белорусском вокзале.
— Костя, ты машину заказал?
— Разумеется. К десяти часам подойдет.
— В моем распоряжении еще более часа, — глянув на часы, произнес Белозеров.
Подошел Павлик, попрощался с дедушкой и гостем, и Юлия Петровна ушла укладывать его спать.
— Что-то, Костя, ты не очень охотно рассказывал сегодня о себе, — сказал Белозеров, поднимаясь из-за стола вслед за Рокоссовским. — Ты ведь много видел. Служил в Польше, потом снова вернулся в Россию.
— О чем говорить, Андрей, ирония моей судьбы и так ясна.
— В чем же она?
— В России меня считают поляком, а на родине — русским, — горько улыбнулся маршал.
Еще один летний день уносил частицу жизни в небытие. Между деревьями просвечивалась желто-багровая полоса, оставленная на небе уходящим за горизонт солнцем. Над лесом с пронзительным шумом пролетела стая скворцов; где-то ворковали голуби; со стороны поля доносилась перепелиная песня — «пить-полоть», «пить-полоть».
Друзья, теперь уже в мирной задушевной беседе, прошлись по лесу, затем присели на бревно, приспособленное под скамейку. Они говорили о прошедшей войне, заглядывали в будущее страны…
Было заметно, что разговор давался Рокоссовскому с трудом. Встреча с другом заставила его повеселеть, разговориться, но под конец обернулась утомлением: лицо вытянулось, глаза смотрели куда-то вдаль, голос стал тихим.
Белозеров понял, что с другом творится что-то неладное. Он положил ему руку на плечо и осторожно спросил:
— Костя, дорогой, скажи честно, ты болен?
— Да, Андрей, — ответил Рокоссовский, испытывая острую неловкость. — От меня близкие скрывают, но я знаю… — Он повернулся к Белозерову. — Я безнадежно болен, Андрей… У меня рак.
