-- Там и без вас есть кому летать.
"Там" -- это в Москве, и Телюков завидовал летчикам, которые служили неподалеку от Москвы.
Шел второй час ночи. Из-за моря выплыл ущербный месяц. Большая Медведица, незаметно оборачиваясь вокруг Полярной звезды, уперлась лапой в горную гряду. Увидя возле соседнего самолета неподвижно застывшую фигуру лейтенанта Скибы, Телюков подозвал его к себе:
-- Ну, как дежурится, лейтенант? Вздремнули?
-- Да нет. Никак не приучу себя к отдыху во время ночного дежурства. Сплю больно крепко, боюсь проспать сигнал боевой тревоги.
-- Это без привычки.
-- А вы тоже не спали?
-- Комары не дают. И водится же этакая нечисть на нашей планете!
-- О, нечисти на нашей планете хоть отбавляй, -- многозначительно заметил Скиба, присаживаясь рядом на брезент. -- Я вот частенько думаю: до чего подлы и бессовестны империалисты. Наш народ строит коммунизм, кладет кирпич за кирпичом, а проклятые империалисты лезут, мешают. Не разбойники, а? И в то же самое время кричат, будто мы им угрожаем. Иной раз такая досада возьмет... Так бы и задушил этих крикунов собственными руками...
-- Вы, лейтенант, как я погляжу, становитесь истым воином, -- заметил Телюков. -- И вот что я вам скажу. Это еще не воин, который умеет обращаться со своим оружием. А вот если жжет у него сердце, если он исходит гневом к тем, кто угрожает мирной жизни его народа, -- это подлинный солдат. У такого и рука не дрогнет в бою, потому что он всем существом своим осознал, что борется за святое дело. Вот я скажу о себе. Сбил я двух нарушителей границы. Один из них явно -- американец. А другой -- черт его знает чей он и откуда залетел. Так вот, когда я шел в атаку, то почти ничего не чувствовал, кроме жгучей ненависти. Понимаете? Пламени в сердце... И больше ничего. "Ну, чего ты, вражья сила, -- думаю, -- лезешь к нам, непрошеный, незваный? Сгоришь ведь или утонешь! Съедят тебя крабы и раки или акула подхватит -- ну и черт с тобой! Не лезь!" Так-то, брат! Все идет от сердца. Конечно, вы еще в бою не были и не ощущали этого. Но будете ощущать то же самое, обязательно будете!
Меня, -- продолжал Телюков, как бы размышляя вслух, -- полковник Вознесенский стращал трибуналом за то, что я не сообщил своевременно об отрыве подвесных баков, и за то, что самовольно погнался за спутником. Слов нет -- поступил я плохо. Никуда не годится так поступать. Понимаю. Особенно в истории с баками. А вот то, что я погнался за спутником, приняв его за самолет, -- тут уж я на согласен! Пусть я ошибся. Но ведь у меня было непреодолимое желание сбить врага, во что бы то ни стало сбить! Разве это плохо? Полковник Вознесенский не понял этого. А наш командир вник и разобрался. Потому что сам летчик, сам подлинный воин. Вот и встал за меня горой.
Телюков помолчал, раздумывая над сказанным, затем добавил:
-- Не поймите меня превратно, лейтенант: я не восхваляю себя. Не в этом дело. Я хотел только подчеркнуть, как хорошо, когда у летчика появляется вот это боевое настроение, что ли. Это уже не просто летчик, это воин. Уметь летать, даже хорошо летать -- это еще не все. Нужно, чтобы душа кипела, клокотала от гнева и вообще -- помните: трудностей бояться -- жизнь прозевать!
Скиба слушал молча, вникая в каждое слово. Он не был еще в бою, и для него чрезвычайно важно было знать, что чувствует летчик во время атаки. Возможно, скоро, возможно, даже сию минуту прозвучит команда, и он тоже ринется в бой.
Телюков поднялся, потянулся. Обошел вокруг самолета, осветил фонариком колеса, чтобы проверить, не спускают ли скаты, и снова подошел к Скибе.
-- А не было страха от мысли, что и враг может сбить вас? -- спросил Скиба.
Телюков ответил не сразу.
-- Как вам сказать? Когда самолетная радиолокационная станция перешла на режим прицеливания, я уже думал только об одном: как бы не промахнуться. А вот после стрельбы старался не зависать в хвосте бомбардировщика. Вышел энергичным разворотом. И конечно же, если вы, приблизившись к вражескому самолету, будете висеть, то противник срежет вас... Впрочем, теперь нам легче: выпустил ракету и пускай идет...
Поучая так молодого летчика, Телюков и не подозревал, что его слушает замполит Горбунов, который, направляясь от СКП в дежурный домик, задержался возле АПА-7 (аэродромный пусковой агрегат).
-- Доброе дело делаете, капитан, беседуя с молодыми, -- сказал замполит, приблизившись к летчикам. Он взял Телюкова под руку и повел за собой. -- Очень хорошее дело, партийное. И я вот подумал, а не пора ли вам в партию?
Для Телюкова это оказалось полной неожиданностью.
-- В партию? -- переспросил он взволнованно.
-- Да, в партию.
-- Признаться, это была моя сокровенная мечта, но... ведь в партию!
-- Ну, да.
Телюков помолчал некоторое время.
-- А рекомендацию кто мне даст?
-- Я, например.
-- Вы? Шутите, товарищ майор...
-- Нет, Телюков. Шутки здесь неуместны. Вот услышал я, как вы наставляете молодого летчика, и так мне радостно стало. Теперь я еще лучше понял, почему наши молодые летчики так выросли за последнее время. Многим из них вы помогли, а за вами и другие: кто словом, кто делом. Это уже по-партийному... Вот я и подумал: народ доверил вам боевой самолет и вы оправдываете это доверие. Так почему же мне не дать вам рекомендацию?
-- А случай с певицей?
-- Случай неприятный, что и говорить. Здорово он меня возмутил и взволновал. Поэтому вас и на комитет вытащил. Но ведь мы вас не сразу в партию.. в кандидатах побудете... И я уверен, вы станете прекрасным коммунистом. Верно ведь? Неправильно представлять нашу партию, ну, как вам сказать? Как хозяйку какую-то, что ли, которая ходит по огороду и срывает для себя все, что уже окончательно созрело. Важно видеть в перспективе. А из вас выйдет верный сын партии, стойкий и честный коммунист. Вот и будем выращивать. Между прочим, я беседовал о вас с командиром. Он тоже согласен дать рекомендацию. Даст, конечно, и комсомольская организация.
-- А если меня примут в школу космонавтов?
-- Тем лучше. Подымитесь в космос коммунистом. Итак, подумайте.
-- Что ж тут думать? -- взволнованно ответил Телюков. -- Завтра же напишу заявление.
-- Вот и хорошо.
Замполит спустился в подземелье дежурного домика, а Телюков вернулся к самолету. Ему вдруг неудержимо захотелось сейчас же, сию минуту, при свете электрического фонарика написать заявление. Непременно сейчас, ведь он ночной летчик-перехватчик, и не к лицу ему писать жизненно важный документ где-нибудь в канцелярии...
Не оказалось при себе авторучки, не берет ее летчик в полет: разгерметизируется кабина -- чернила выльются. И все же он не отступил от своего желания, попросил ручку и Максима Гречки и, вырвав из его рабочей тетради лист, написал заявление при свете карманного фонаря.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
