стенгазет. По линии отдела культуры — совещание заведующих клубами и изб-читален… совещание агентов по заготовкам… А потом в каждый колхоз послали уполномоченных райкома и райисполкома… Да, чуть не забыл. Еще провели слет механизаторов.
На вопрос корреспондента, не слишком ли отрывало людей от дела такое количество совещаний, Калиберов отвечает:
А мы днем не заседаем. Мы больше по ночам… Вот некоторые сомневаются в пользе совещаний. Но судить ведь надо по результатам. А результаты говорят, что наши совещания пошли на пользу. А мне, грешным делом, за эти совещания совсем недавно закатили в обкоме выговор.
Между тем прокурор делает свое дело, сообщив Калиберову о грандиозной афере в районе — отсутствии на заводах сотен тонн «сданного» зерна. Осознав грозящую ему опасность, Калиберов дает Мошкину сутки на то, чтобы колхозы сдали хлеб и вернули расписки. Но быстро поняв, что сделать это невозможно, он решил сам возглавить разбирательство, заявив, что «вскрыл возмутительный случай очковтирательства. Преступную махинацию с квитанциями…» Однако председатель одного из колхозов оказался слабонервным и настолько запуганным, что не выдержал и на колхозном собрании закатил истерику, рассказав все как было:
Горошко (Бросил шапку о землю.) Так нельзя работать! Снимайте меня с председателей! Только нажимали, нажимали вы на меня, товарищ Калиберов! Еще как нажимали! Разными формулировками пугали! И Ганну тогда обозвали вредной тенденцией. A Мошкин сам привез директора спиртзавода с готовыми квитанциями и меня заставил расписку написать, чтобы скорее график перевыполнить.
В разыгравшейся далее сцене каждый пытается выгородить себя. Калиберов в напускном гневе требует ответа у Мошкина:
Значит, и вам тоже нельзя верить? Значит, и вы такой же проходимец? Как ты смел своими грязными руками осквернять святое дело — дело обеспечения государства хлебом?! Тебе партия доверила такой важный участок работы. А ты что? Вздумал противопоставлять интересы колхозников государственным интересам? Ты хотел поссорить колхозников с государством? Да вас же за это под суд надо отдать! (Курбатову.) Товарищ прокурор, оформляйте дело!
Мошкин в ответ с головой выдает самого Калиберова:
Меня под суд? За что? А вас? Разве не я еще до приезда товарища Гардиюк рассказывал вам о махинациях Горошко и Печкурова? Тогда что вы сказали? А теперь — впервые слышите? О, вы тоже хотели стать передовиком. Ух, как вы хотели. Разве не вы график такой придумали? Разве не вы группу урожайности завышали? Тогда вы о колхозниках не думали, а теперь меня под суд?! He я, a вы нажимали на председателей колхозов! Не я, а вы по радио выступали! А теперь хотите на стрелочниках отыграться?! Извините, не те времена!
Калиберов прибегает к политическим обвинениям («Вы поняли его намерения? Это не что иное, как диверсия, политическая авантюра»), но его «формулировки» уже никого не пугают. И тогда последним средством оказывается мнимая болезнь. Хватаясь за печень, Калиберов пытается бежать с колхозного собрания, допустив последнюю ошибку: сам того не подозревая, он отправил корреспондента на собрание колхоза, где вся афера и вышла наружу. Так что на следующий день в газете появится фельетон. И, судя по присутствию прокурора, фельетоном дело не ограничится.
Как ясно из пьесы, мотивация «ответственного районного работника» Калиберова сугубо карьеристская. Но критикуется он за… «бюрократический стиль работы». Его ноу-хау — пустые заседания, которые ведут к провалам. А те, в свою очередь, — к выговорам и снятию с работы. Страх перед очередным провалом и становится главной движущей силой поведения Калиберова. Сократив звенья этой, как показано в пьесе, закономерной цепи причин и следствий, можно сказать, что бюрократизм приводит к преступлению. Иначе говоря, он сам — преступление. Задача этой сатиры в том, следовательно, чтобы показать в бюрократе преступника. Однако показать так, чтобы бюрократизм воспринимался как производное от карьеризма, а не от системы номенклатурного продвижения.
Сталинская сатира решает сложные оптические задачи, одновременно обобщая, типизируя и индивидуализируя. Она основана на диссимиляции функций. Причем одни и те же функции оказываются одновременно и полезными и вредными, если автор и читатель/зритель (не) знает, где остановиться. Достаточно пойти до конца, вовремя не затормозив, чтобы впасть в диссидентство. Иначе говоря, чтобы превратить этот текст в… сатиру. Основное требование к автору и потребителю сводится, таким образом, к превентивному знанию того, где политически полезная операция (обобщение или индивидуализация) оборачивается своей противоположностью. Другим требованием является способность к принципиальной непоследовательности: мысль не может здесь двигаться свободно, но, дойдя до определенной точки, должна быть пресечена и переведена на другие рельсы, чтобы избежать политически неверных умозаключений. Парадоксальным образом, полное нарушение в этой «реалистической сатире» хода естественных умозаключений и связей с реальностью, когда фантазмы выдаются за реальность, а реальность — за «извращение», делает ее алогичной и склонной к абсурду и фарсу.
Номенклатурная буффонада: Советские Кафки
Будучи инструментом политики, советская сатира была призвана не только «накапливать в обществе критический потенциал» в преддверии чисток, но и выполнять задачу формирования публично приемлемого дискурса социальной критики. Последнее было частью моделирования властью собственного образа. В этих условиях всякие обобщения и типизации, по точному выражению Маленкова, становились «проблемой политической». В так называемой реалистической сатире эта нормализующая имитационная критика находилась под полным контролем, но переходя в иное измерение (фарс, буффонада, абсурд), она не могла избежать более ассоциативных и, соответственно, менее контролируемых «обобщений». Удержание контроля становилось важнейшей задачей сатирического производства.
Мы имеем дело с двумя полюсами репрезентации — абсолютной узнаваемостью и абсолютной неузнаваемостью осмеиваемого зла. В первом случае включается механизм персонализации: мы видим индивидов, но не систему, не бюрократию, но бюрократов Лопоухова, Помпеева или Горлова. Поэтому, начиная с 1920-х годов и на протяжении всей советской эпохи, речь в этой сатире шла о борьбе с бюрократами и бюрократизмом, о «бюрократическом отношении к людям» и «бюрократических извращениях», но никогда не о бюрократии как социальной (а тем более классовой и политической) системе.
Во втором случае — механизм полной деперсонализации, с карикатурами вместо персонажей. Последние, конечно, похожи на неких абстрактных носителей социальных пороков, но настолько лишены индивидуальности, что не воспринимаются как нечто, имеющее отношение к реальности, но именно как образы, главным содержанием которых является сообщение об искажении. Искажение в карикатуре носит программный характер. В пространстве намеренно искаженной реальности сложно апеллировать к социальной фактуре.
А между тем проблема бюрократии и ее репрезентации была исключительно серьезна в сталинизме. Именно в том, что на партийном жаргоне тех лет называлось «перерождением аппарата», видел Троцкий силу Сталина. Стимулирование и
