же вижу, что лично тебе она была ни к чему!
Почесухин (растерянно). То есть почему же? А семинары?.. Что же тогда проходить?..
Купец. Семинария? Уж не пономарь ли ты, как я на тебя погляжу? Ты мне лучше ответь: чего ты для своей пользы добился? Какая, к примеру, у тебя личная собственность?
Почесухин (растерянно). Спальный гарнитур… Теперь вот… памятник…
Купец. А что ты себе можешь позволить? Я тебя спрашиваю! Что? Унизить человека — рожу ему горчицей намазать — можешь? Ни-ни! Зеркала в кабаке побить — погром учинить — можешь? Не можешь? Какие твои функции?
Почесухин (оправдываясь). Согласовать… Отказать… Принять меры… А что еще? Мне больше ничего не надо.
Купец (грозит пальцем). Врешь ведь! Врешь! Думаешь, если я уже помер, так я тебя насквозь не вижу? Вижу, голуба ты моя! Как на рентгене вижу!
Растроганно обнимая купца, Почесухин млеет от открывшихся перспектив: «Ваше степенство! Кондратий Саввич! Золото ты мое! Понял ты мою душу! Никто ведь не понимает, а ты разобрался! Умница ты моя! Вот за что я тебя люблю и уважаю! Пей! Пей — плачу! Вот она, настоящая житуха: и вино, и бабы, и никакой тебе ответственности!» Но купец отпихивает от себя Почесухина, тот хватает бутылку и швыряет ее в зеркало. Звон битого стекла. Темнота. Мертвая тишина. Почесухин просыпается.
Герой Михалкова посещает «свою» могилу едва ли не ежедневно. Но тут неожиданно появляется восьмидесятилетняя дочь купца, и обман раскрывается:
Господи! Куда же слова делись? Как сейчас помню, папенькин титул в надписи стоял! (Быстро достает из сумочки старую фотографию и смотрит на нее.) Вот и на фотографии тоже: «…купец первой гильдии». (Смотрит на памятник.) А тут нет! Куда же она делась?
Она требует вернуть исправленную надпись.
Но раскрывается не только обман с памятником. Выясняется, что Вечеринкин занимался махинациями, чего «ротозей» Почесухин не знал. Теперь директор кладбища шантажирует его, требуя положительной характеристики для суда. В местной газете появляется между тем фельетон, и теперь Почесухин, запершись дома, боится от стыда выйти на улицу: «В городе только и разговору, что про нас, да про это кресло проклятое!»; «Я вчера под вечер на бульвар вышел. Воздухом подышать… Прохожие узнают — оборачиваются, тоже смеются…» Не выдерживая даже смеха под окном (ему кажется, что все смеются над ним), он исступленно кричит домашним: «Закройте ставни! Ставни закройте! Опять смеются! Нарочно мимо наших окон ходят!.. Вывели человека на осмеяние! Вывели! И, кажется, довели! Кому жаловаться?!» Но конца его злоключениям не видно. В финале Почесухина настигает окончательная катастрофа — горит новая баня — воды в ней нет, а пьяного заведующего через окно за ноги вытащили… Почесухин в смятении:
Новые бани?! Что теперь народ скажет?! Скажет: «Почесухин проглядел!» Опять Почесухина в газету! В басню! В карикатуру! Мартышку из меня сделают!.. (Хватается за голову.) А в предбаннике! В предбаннике-то?.. Одна люстра чего стоит! (Оборачиваясь.) Что вы на меня все вылупились? Это не бани горят, это я горю! И тушить некому!
В эпилоге мы встречаем нашего героя ночью на занесенном снегом кладбище не очень трезвым, с неизменным портфелем. Он обходит памятник, вчитываясь в надпись.
Почесухин (читает). «Купцу первой гильдии»! (С сожалением.) Восстановили… А мог бы это место занять советский человек!.. Где логика?.. Неясно… Чистосердечно признаюсь: неясно! (Смахивает портфелем снег с сиденья кресла и, отдуваясь, забирается на него. Садится, кладет портфель на колени. В раздумье говорит, как бы что-то вспоминая.) Кирилл Спиридонович… Почесухин… Не менял и не собираюсь… Год рождения: одна тысяча девятьсот десятый. Место рождения: Гнилые Выселки… Не колебался… не подвергался… не привлекался… не выбирался… Образование — незаконченное… Иностранные языки — не понимаю. Изобретений нет… Выговор есть. (Жалобно.) Дорогие товарищи! На моем здоровом теле осталось проклятое родимое пятно капитализма! Но! Я и с ним всего себя, без остатка, отдавал делу построения нового общества! (Подозрительно.) Меня публично обвинили в глупизме и в тупизме! Как это понять?.. Сказали, что с такими, как я, нельзя входить в коммунизм! А куда же мне можно?.. Мне бросили реплику, что я мещанин! А позвольте спросить: в каком это смысле? (С вызовом.) Если я и мещанин, то я наш, советский мещанин, дорогие товарищи!..
Объяснения проблемы «бюрократического перерождения» сохранившимися «родимыми пятнами» стали предметом осмеяния уже к концу 1920-х годов. Так что, называя Почесухина «советским мещанином», Михалков ломился в открытую дверь. «Большая советская жизнь» протекает мимо него, за окном. Он повержен. Его место — кладбище, «свалка истории». Он и его жена воспринимаются глубокими стариками. А между тем ему 47 лет. Возраст здесь имеет первостепенное значение, ведь нравы, ценностные и поведенческие установки персонажей этих пьес были и «родимыми пятнами прошлого», и приобретенными уже в советское время. Номенклатура была продуктом возврата, в ходе сталинской революции, к дореволюционной иерархической социальной модели, поэтому «перерождение аппарата» было лишь возвратом к прежним социальным практикам «вечной России». Эту основную тайну генезиса системы Михалков одновременно выставил и упрятал.
Усаженный в массивное гранитное кресло мелкий бюрократ — образец ложной репрезентации. Переродившийся чиновник, несомненно, «обобщение», но намеренно неверное. Карикатурный бюрократ сравнивается с купцом, который, так же как и он, «вышел из мещан». Кажется, что из всех сословий дореволюционной России Михалков выбрал именно купца благодаря его типажности (намазать официанту рожу горчицей, бить зеркала и поить лошадей шампанским). Но купец разительно не похож на безликого, жалкого советского чиновника, у которого кроме спального гарнитура и собственности никакой нет, да и тяги к ней тоже. Потому ли похож Почесухин на купца, что сам диагностировал на своем «здоровом теле» «родимое пятно капитализма»? Если купец представляет капитализм, то номенклатура, которую представляет Почесухин, связана скорее с феодализмом, дворянством, аристократией. «Родимые пятна» героя явно принадлежат более давнему прошлому. Назвать это прошлое — значит выявить настоящий генезис системы, мало связанной как с мещанским сословием, так и с капитализмом. Эта социальная генетика менее всего занимала советскую сатиру. Напротив, самую суть этого производства составляла постановка заведомо неверных диагнозов, дача неточных референций и указание ложных направлений. Надежным прикрытием для него являлась опора на стереотип.
Тип, как не уставала повторять советская критика, всегда «художественное открытие». В этом качестве он является прямой противоположностью стереотипу. Можно сказать, что советская сатира не столько типизировала, сколько стереотипизировала реальность. К числу базовых стереотипов в отношении бюрократа относятся такие видимые, как «формализм» и «бюрократическое буквоедство». Они многократно становились
