Интересно, что Джерард имел в виду под жизнью одним домом, и возможно ли такое вообще? Наверное, действительно есть где-то дом, где Джерард и она отныне будут жить вместе, как брат и сестра. Забираясь в постель, она гадала, где бы этот дом мог быть. Хорошо бы у реки. Ей всегда хотелось жить у реки. Она погасила свет, уснула и во сне увидела себя в Венеции с Маркусом Филдом.
Джерард, чувствуя, что сильно напился, решил пройти пешком всю дорогу от дома Роуз к себе на Голхок-роуд. Дождик перестал моросить, взошла мутная безумная луна. Восточный ветер продолжал продувать Лондон. Он был без перчаток и сунул было руки в карманы, но так шагать было неудобно, и он снова вынул их. Восточный ветер трепал волосы ледяными пальцами.
В каком необычном состоянии была Роуз, что за слова, вроде «невыносимо», употребляла! Удалось ли им наконец разрешить конфликт, разрешили ли они вообще хоть что-то или лишь создали некую новую ненужную непонятную ситуацию? Конечно, они были друзьями, их дружба, узы, связывающие их, крепки и ничем не омрачены, абсолютны, и она должна знать это так же, как знает он. Не совершил ли он ошибку, не проявляя достаточно чуткости по отношению к ней, неужели она действительно нуждалась в подтверждении его чувства к ней? Наверное, так оно и есть, ей особенно нечем было занять свои мысли, не то что ему, и больше времени для переживаний. Теперь он понимал, что дал Роуз меньше, чем ей хотелось, говорил меньше, чем испытывал искушение сказать, был не великодушен и осторожен. Может быть, ее поразила разница между настойчивым вниманием семейства Кертлендов и его, Джерарда, отношением к ней, как к чему-то «привычному»? «Я отдала тебе жизнь, а ты этого даже не заметил». Очень сильно сказано. Но конечно, под дурное настроение, а не от глубокой обиды. Как он мог не воспринимать ее как нечто привычное, разве это само не было доказательством некой абсолютности их дружбы? Как странно, почти неприятно, что она заговорила о необходимости «договора». это что-то вроде обещания жениться. Тут только Джерард сообразил, что Роуз требовала от него того же, чего он требовал от Дженкина! Бедные человеки, думал он, вечно жаждут защищенности, но не любят платить за нее! Дженкин тогда рассмеялся. Роуз тоже засмеялась, но, некоторым образом, не в том месте. Почему она так смеялась, когда он предложил жить одним домом, а потом сказала, что об этом только и мечтала? Обычно Роуз так рассудительна и спокойна. Конечно, она была раздосадована из-за его книги, даже ревновала к ней, но это другое дело. Или эти чертовы Кертленды повлияли на нее? Джерард припомнил хитрое выражение на лице Невилла, когда он сказал, что они увезут ее в Йоркшир. Был ли то своеобразный выпад, вызов на бой? Никакого боя быть не может. Роуз принадлежит ему, всегда принадлежала. Он ответствен перед ней, в ответе за нее. Конечно, она может заботиться о своих Кертлендах. Но настоящая ее семья — Джерард, в этом не может быть никаких сомнений! Он убедит ее, думал Джерард, будет заботиться о ней, может, он недостаточно старался сделать ее счастливой, но теперь он исправится.
Подходя к дому Дженкина, он чувствовал, что изрядно промок и продрог. Переселяясь в этот маленький домик, он намеревался как-то, возможно, символически, но в то же время заметно переменить свой образ жизни, отказаться от имущества в пользу своего рода освобождающей простоты. И действительно продал многие из своих вещей, с иронией отметив, что вряд ли можно считаться аскетом, когда продаешь собственность и кладешь денежки в банк. В последнее время он начал чувствовать некоторую фальшь своей жизни здесь, словно это было некой игрой. Соседи понимали это, дом тоже, кажется, понимал. Переселение сюда даже не имело отношения к скорби по погибшему другу и иногда выглядело профанацией ее. Было неизбавимым мучением жить среди вещей Дженкина, когда Дженкин был мертв. Он не собирался говорить Роуз о доме, хотя однажды такая мысль у него и промелькнула. Теперь же у него появился интерес к этой идее, и имел он в виду не прежний свой дом и не этот тоже. Он нуждался в совершенно новом месте, и теперь, когда у него неожиданно появилась страшно ответственная цель в жизни, ни к чему было играть в аскетизм. Он не думал, что переоценил книгу Краймонда, но так или иначе теперь он должен был написать собственную. Теперь он видел, спасибо Краймонду, какой должна быть его книга. Может быть, он излишне размечтался, но он обязан из кожи вылезти, чтобы все стало ясно. Тут он неожиданно подумал о Левквисте, о том, каково было прояснять некоторые невероятно трудные места в греческих текстах, и вспомнил, нутром почувствовал ту почти сексуальную дрожь, которая охватила его тогда в Оксфорде, когда он оказался лицом к лицу с невероятно высоким эталоном. Вспомнил он и слова Валери, которые Левквист любит цитировать: трудность — это свет, непреодолимая трудность — солнце. Но несомненно, что куда чаще непреодолимая трудность остается непреодолимой трудностью. Пытаясь «ответить» Краймонду, он должен быть готов к тому, что написанное им покажется, может, даже и будет обычным комментарием к чужой книге. Возможно, все, что ждет его, это конечный провал, тяжкий бесполезный труд, напрасная трата сил и оставшегося времени на то, что не будет представлять никакого интереса. Ему пришли на память слова Блаженного Августина, процитированные отцом Макалистером: «Пред светом лица Божия съеживается моя душа, как мотылек». Может быть, он в конце концов останется даже не с сокрушенным, а с разбитым сердцем.
Когда он подошел к маленькому домику, вновь заморосило. Он вставил ключ в замок с таким чувством, будто явился сюда как нежданный да еще и нежеланный гость. В доме было нестерпимо холодно. Дженкину никогда не приходило в голову провести центральное отопление. Джерард зажег свет, задернул вельветиновые шторы и включил газовый камин в гостиной. Он решил, что все еще голоден — слишком он был возбужден, чтобы толком поесть у Роуз, слишком не терпелось рассказать ей о своем великом замысле. Конечно, у него совершенно не получилось объяснить, чем хороша книга Краймонда, чем плоха. Хороша она, подумал он, тем, что говорит о страданиях, а плоха — что толкует о верности грядущему совершенному обществу. Это центральная идея, на которой, по сути, основана книга, — но такой вещи не существует. Невозможно таким путем достичь правды в будущем, мы, как сказала Роуз, не можем вообразить себе будущее… и совершенное общество есть вещь недостижимая… общество может быть только достойным, что зависит от свободы, порядка, обстоятельств и бесконечных исправлений, которые неосуществимы на расстоянии. Все случайно, но человеческие ценности абсолютны. Это простая вещь относительно человеческой жизни, которую нужно долго объяснять. А допустим, «холодный душ» Роуз лишь начало общего пренебрежения книгой Краймонда. Конечно, что бы ни случилось с той книгой, это не скажется на его книге. Но Джерард понимал, что, хотя его разозлит, если Краймонд получит только доброжелательные отзывы, только плохие его расстроят! Он пошел на кухню и вылил в кастрюльку банку супа. Нашел нарезанный хлеб, намазал маслом, пока суп разогревался, потом отнес свой ужин в гостиную, где на серванте, охраняемая двумя фарфоровыми стаффордширами, громоздилась верстка краймондовской книги. Он поставил тарелку с хлебом и кружку с супом на кафель возле камина и, повернувшись, чтобы закрыть дверь, заметил на половике в прихожей письма. Он узнал почерк Дункана. Забрав их, он вскрыл дункановское:
Дорогой Джерард, в «Таймс» ты найдешь некролог, посвященный Левквисту. Кто бы ни написал его, он не слишком его превозносит. Смею сказать, такого рода величие сегодня не в моде! Я невероятно опечален и захотелось написать тебе. Знаю, ты видел его во время того кошмарного бала прошлым летом, а может, видел и после. Он был вроде святого от филологии, особый образец. Наверное, завершение его жизни заставило меня задуматься над тем, как я распорядился своей. Насколько бестолково и насколько в действительности она коротка, о чем, я слышал, ты как-то обмолвился. Я пришел к заключению, что единственное, что имеет значение, это дружба, а не та переоцененная так называемая любовь, но наши близкие друзья, по-настоящему близкие люди, единственные наши утешители и судьи. Ты всегда был для меня и тем и другим. Позволь выразить веру, что за всеми недавними передрягами мы не потеряли друг друга. Отсюда кажется, что Лондон бесконечно далек. Мы купили дом, но пока живем по адресу отеля. Надеюсь, ты пишешь что-нибудь. Я-то оставил всякую мысль об этом.
Твой Дункан.
Джерард еще не видел некролог в «Таймс». Итак, Левквист умер. Ему вспомнилась длинная комната, большой письменный стол, заваленный книгами, окно, раскрытое в летнюю ночь, огромная красивая голова Левквиста, говорящего: «Заглядывай еще, заглядывай навестить старика». Он так больше и не заглянул. Так и не поцеловал его руки, не сказал, как любит его. Припомнились слова Левквиста: «Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил»! «О боже, боже!» — сказал Джерард вслух, сел в одно из неудобных кресел у камина и уткнулся лицом в ладони. Облако, незримое присутствие черного горя, неожиданно обволокло его. То была ночь, когда умер отец. Вот и Левквист, который был ему как отец, умер. И Дженкин мертв; и это незримое присутствие было его, Дженкина, Дженкина печального, Дженкина как самой печали, как непреходящей мучительной скорби. «Почему ты должен был умереть, когда я так любил тебя?» — сказал Джерард Дженкину. И это было ужасно, ужасно, как будто тень Дженкина плакала и протягивала к нему бессильные руки. «Это была не моя вина, — сказал Джерард тени, — прости меня, прости, я осиротел, я наказан, отравлен. Почему ты так ужасно плачешь? Потому ли, что убит, а я дружески отношусь к твоему убийце? О Дженкин, как мы могли потерять друг друга, как могли так измениться, ты — обвинитель, а я парализован отравой!»
