Джерард снова взял паузу. Вышел в прихожую, даже открыл уличную дверь, увидел, что дождь приутих, но ветер беснуется по-прежнему. Закрыл дверь и машинально запер на засов, хотя делал это не всегда. Вернулся в гостиную, сел у огня и перечитал записку несколько раз. Он сидел неподвижно, а в голове металась буря противоречивых мыслей, потом они закружились вокруг головы, затем заполонили комнату, как стая черных молчаливых быстрых птиц. Человеческая мысль с легкостью нарушает законы логики и физики, и Джерард в тот момент был способен представлять и ощущать одновременно много всего живо и даже ясно. Он думал главным образом о Дженкине, о его смерти и несчастном случае, в результате которого она произошла, и эту тему он сейчас мог обсудить с Дженкином. Как бы то ни было, подумал он, сейчас Дженкину не обязательно быть призраком, он может быть собой, только прошлым. Его сущность остается абсолютной. Он не страдает, это можно точно сказать, все произошло внезапно, он даже ничего не понял. Джерард не мог смотреть на краткие газетные сообщения, описывавшие нелепое несчастье, но создал себе какое-то впечатление по разговорам людей. И сейчас не испытывал потребности углубляться в подробности. Он даже не будет его спрашивать, думал Джерард (имея в виду Краймонда), он не хочет знать, как именно все случилось, потому что теперь это не имеет значения. Нет никакого смысла сомневаться в том, что фраза Краймонда правдива. Усомниться значило бы погрузиться в тоскливое безумие, весь рациональный мир согласился с тем, что Краймонд рассказывает правду. А будь это иначе, не мог бы написать подобное письмо. Убедив себя в этом, Джерард не только ощутил прилив энергии, которая было утекла из него, а теперь возвращалась спокойными обильными волнами, но и будто весь мир каким-то непостижимым и неподвластным ему образом вращается вокруг него, будучи прежним и вместе с тем открываясь новыми разнообразными гранями. Думая об этом, Джерард поднялся, собрал разбросанные листы краймондовской книги и сложил аккуратной стопкой на серванте. Он ходил взад и вперед по маленькой гостиной, и темные птицы-мысли, которые метались вокруг него, как стрижи, начали успокаиваться и садиться на мебель, внимательно поглядывая на него ясными бусинками глаз.
Он снова сел и взглянул на записку. Ясно было, что Краймонда очень волновало, даже мучило, что думает Джерард о смерти своего друга. Он должен был избавить Джерарда от терзавшего его кошмара. В равной степени он не сомневался, что Джерард поверит ему. Однако было очевидно, что написать ему он решился не сразу. Может, чувствовал, что должно пройти какое-то время, а может, не знал, что именно сказать. Но слова выбрал верные, подумал Джерард. Подпись тоже была показательна. Не К. или Д. К., но Д. Джерард решил пока не задумываться над этим обстоятельством, а вернуться к нему позже. Кроме того, сейчас он, впервые за все это время, мог пожалеть Краймонда за то, что тот по нечаянности сделал и теперь вынужден был жить с этим. По крайней мере, написав ему, Краймонд освободился от лишнего кошмара и вместе с тем, в виде побочного результата, освободил и Джерарда. Освобождение было чем-то огромным, но и мучительным, возвратив очищенными его горе и утрату. Наконец он избавился от мысли, так терзавшей его, что, может, в далеком прошлом Краймонд и Дженкин находились в отношениях более близких, чем он подозревал. Но теперь подобное предположение казалось праздным и пустым, а отравлял его другой яд, который теперь полностью вышел из него.
Джерард снял рубашку и брюки и неторопливо облачился в пижаму. Оставался вопрос, как отвечать на послание. Придется над этим подумать. Краймонд этим письмом снял с себя бремя. Но он ведь и ожидает благодарности. Нужно будет немного повременить, а потом ответить столь же краткой запиской. Он подумает над этим завтра. А книгу, сказал себе Джерард, он, разумеется, напишет, он просто обманывал себя, когда думал, что не сможет, был болен в тот момент, должен написать. Конечно, он будет сражаться не только с теми непреодолимыми трудностями, но и со временем. Даже приняться за нее будет стоить долгой борьбы. Но он напишет ее, то есть попытается во что бы то ни стало. Сделает это ради Дженкина, теперь между ними не осталось недомолвок, это можно сказать. Господи, как ему не хватало Дженкина в этот период одиночества. Завтра же утром он и начнет перечитывать книгу Краймонда, не забывая всего того, что Роуз сказала о том, что он «потрясен» и «захвачен» книгой и что будь у нее другой автор, о ком он никогда не слышал, он бы не обратил на нее внимания. Вряд ли она права, но даже если права хоть самую малость, теперь это не имеет значения, потому что он знает, что ему делать, какой ему труд предстоит. И это несомненно благодаря Краймонду.
Продолжая думать, он сел на кровать, и мысль на сей раз была малоприятная: когда-то он снова встретится с Краймондом. Разумеется, не скоро. Им придется строго соблюдать декорум. Никаких упоминаний ни о смерти Дженкина, ни о книге. Конечно, ему захочется поговорить с Краймондом о книге, и его мнение должно того заинтересовать. А не окажется так, что Краймонд забудет о своей книге, даже откажется от нее? Люди, пишущие толстые ученые замечательные книги, часто отказываются от них и ни обсуждать, ни даже слышать о них не желают не обязательно потому, что считают их неудачными, а просто потому, что теперь ими владеют совершенно противоположные идеи. Как он уже говорил Роуз, Краймонд безусловно способен написать другую огромную книгу в опровержение этой или с той же страстью, с тем же знанием дела написать на кардинально новую тему! Тем не менее он встретится с Краймондом снова, когда-нибудь — и когда это время придет, Краймонд будет ждать его.
И о Роуз он позаботится, говорил себе Джерард, не позволит ей прибиться к Кертлендам, сделает ее счастливой. Роуз — это счастье, вот только не состоявшееся. Он не может без нее. Он забрался в постель и выключил свет. Вытянул ноги, толкая бутылку с горячей водой подальше, в ледяные простыни. Снаружи бесновался ветер и пригоршнями швырял в окно дождь, как крохотные камешки. В темноте его снова объяла печаль, он задумался об отце, каким тот был мягким, добрым, терпеливым, хорошим, как уступал, из любви, жене, жертвуя не только своими желаниями, но иногда и принципами. Все это, должно быть, причиняло ему огорчения, да и дети, которые не всегда ладили с ним, наверное, тоже, по мере того как становились старше. Он, думал Джерард, мало старался, редко навещал его, не просил остаться, вечно у него не хватало времени на отца. А нужно было, чтобы тот стал частью его жизни. И мама — но он не смог представить себе мать, ее печальная тень напрасно махала ему. Они умерли, думал он, отец, Синклер. Дженкин, Левквист — все умерли. И тут ему впервые пришло в голову, что, может, и Жако тоже уже умер. Попугаи живут дольше людей, а Жако в то время был молодой птицей. Но в неволе попугаи беспомощны, они зависят от людской доброты, и есть много причин, по которым они могут умереть, не дожив до старости: от небрежения, от болезни, их могут забыть в пустом доме, морить голодом. Мысль о Жако, умершем голодной смертью, была столь ужасна, что Джерард сел в постели и его, как чистый сосуд, переполнило внезапное ощущение всей муки и бессильного страдания божьих тварей. Он чувствовал, как вращается Земля, чувствовал ее боль, о Земля, бедная, бедная Земля! Он снова лег, повернулся на бок и зарылся лицом в подушку. Подождал, когда мгновение слабости пройдет. Думал: он должен идти дальше или, вернее, выше, потому что не намерен отказываться от своего видения жизни, ни ради Левквиста, ни даже ради Дженкина. Вершина существует, торжественная, и неизменная, и одинокая, безразличная и чистая, и, да, он чувствует ее притягательную силу сейчас, может, еще сильнее, чем когда-либо, и, да, есть невероятное наслаждение в ощущении ее недосягаемости, ее высоты и неприступности, чужести, отстраненности от его порочного существования. Он съежился пред нею, не как пред лицом человеческим, но как в безразличном пламени. Он видел ложную вершину, но теперь, по мере того как меняется пейзаж, ему открываются более крутые утесы и пики еще дальше и выше. Да, он попытается написать книгу, но это пожизненный приговор, и она не только может не получиться, но неизвестно, закончит ли он ее вообще. Спокойные размышления… сможет ли он снова спокойно размышлять? Последние минуты перед началом. Завтра он должен будет приступить, отправиться в долгое странствие туда, куда когда-то собирался отправиться Дженкин, к пределу бытия, на самый край. Да, за ближайшим гребнем тропы уже нет, только отвесный склон, подымающийся ввысь, и, вглядываясь в этот вертикальный подъем, Джерард побледнел, как перед восхождением на эшафот.
Так он никогда не уснет, подумал Джерард. Лучше встать и заняться чем-нибудь. Интересно, получится ли склеить того стаффордшира? Вроде бы не сильно разбился. Но глаза его уже слипались, и он задремал. Наконец он уснул, и ему приснилось, что он стоит на склоне горы, держа в руках книгу, на страницах которой начертано: «Dominus Illuminatio Меа»[95] — и из далекой выси к нему спускается ангел в виде огромного попугая жако с любящими умными глазами, садится на книгу и распускает серые с алым крылья, и этот попугай есть книга.
