На пожелание покрутить шариками Ковалев ответил с напускной ворчливостью:
— Покручу, покручу. Не задерживайся только.
— На одной ноге обернусь.
Юрий сдержал свое слово — в Гомеле пробыл всего сутки.
На квартиру Смирновых он пришел до наступления сумерек, с порога объявил, что он из Свердловска и жаждет поговорить со своим земляком. Леонид Герасимович подивился на длинновязого улыбчивого парня и в силу какого-то предчувствия малость встревожился. С беспокойством запоглядывала на приезжего с Урала и Галина Кронидовна. Никакого тумана Новоселов не собирался напускать, предъявил удостоверение, смягчая официальность, назвал себя: Юрий Максимович.
— Дождался, пока тебя самого не разыскали, — попеняла мужу Галина Кронидовна.
Новоселов отметил про себя, что в этой семье уже была нужда вот в такой встрече, и решил выложить самое главное сразу. Если окажется все не то и не так, о второстепенном и потом поговорят. Спросил:
— Чего дождались, Леонид Герасимович? Не об Алтынове ли собирались сообщить нам?
Смирнов пораженно откинулся на спинку стула.
— Вы знаете Алтынова?
— В какой степени я знаю его, коснемся этого несколько позже. Пока, Леонид Герасимович, удовлетворите мое любопытство. Войну вы начали в пятьсот двадцать седьмом отдельном противотанковом дивизионе сто шестьдесят второй стрелковой дивизии? Так?
— Да, так.
— Вместе с Алтыновым Андроном Николаевичем?
— Алтынов был стахшиной первой батареи, я командовал сохокапяткой в третьей. Его имени и отчества никогда не слышал. Если говорим об одном и том же человеке…..
Новоселов открыл полевую сумку, вынул фотографию, увеличенную со снимка 1945 года, положил перед Смирновым. Тот даже не прикоснулся к ней, отодвинулся даже, произнес с расстановкой:
— Не-го-дяй…
Галина Кронидовна растерянно посмотрела на гостя, стала торопливо одевать дочку.
— Не буду вам мешать. Погуляю с Маринкой.
Новоселов промолчал, возможно, не слышал того, что сказала Галина Кронидовна, обратился к Леониду Герасимовичу:
— Расскажите, почему — негодяй?
Смирнов собрался было говорить, но вдруг почувствовал — не может говорить. Не о чем. На самом деле, о чем он будет рассказывать вот этому молодому человеку, который слышал выстрелы, пожалуй, только в тире? О том, как он, Смирнов, вызвался прикрывать отход окруженцев, потому что оставшийся для этого старшина Алтынов был тяжело ранен, смертельно ранен? О том, что у старшины, как оказалось, не было даже царапины и этот старшина, бросив сержанта Смирнова, сбежал к врагу?
Ведь это слова, только слова! Чем он может их подтвердить? Да еще после газетной заметки Захарова? Куда как легче перевернуть все с ног на голову: не Смирнов стрелял в дезертира-предателя, а тот всадил пять пуль в трусливую спину Смирнова…
Вглядываясь в лицо Леонида Герасимовича, прихваченное тревожной и злой досадой, Юрий сердцем разгадал причину смятенного молчания. Достал из сумки другую фотографию — из тех, что обнаружили в трофейных документах. Здесь Алтынов в немецкой форме, с медалью на френче.
Вот этот снимок Леонид Герасимович взял в руки. После долгого рассматривания перевел тяжелый взгляд на чекиста.
— Расскажу… Теперь почему-то подумалось: вы не можете не поверить мне.
— Поверю, Леонид Герасимович, каждому вашему слову поверю, — покрутил головой, чтобы увидеть Галину Кронидовну. — Куда исчезла ваша супруга? Смертельно хочется чаю.
Разговор затянулся до рассвета. Меньше всего он касался Алтынова. Что о нем говорить? Смирнову на это хватило и десяти минут. Был ли в дивизии капитан Мидюшко, не ему, сержанту, знать, а что в артдивизионе не было, это — точно. Леонид Герасимович рассказывал о Маме-Симе, о белорусских друзьях, с которыми свела судьба в партизанском отряде.
Прощаясь, Новоселов сказал:
— Леонид Герасимович, заранее приношу извинения. В скором времени придется вас потревожить. Очной ставки с Алтыновым не миновать.
— К чему извинения. Ведь и мне не терпится поглядеть на него.
— Алтынов пока на свободе. Пусть все известное нам при нас и останется. Хорошо? А развеять легенду о его героизме предоставьте мне. Сделаю это незамедлительно через смоленских коллег.
41
Новоселов сидел на крашенном белилами подоконнике и через окно, взятое в ажурную решетку, наблюдал за стройкой, где работали немецкие военнопленные. Раздражение все сильнее распирало его. Вытянул из кармашка «чугун с цепочкой», откинул крышку. Без пяти шесть. Желчно сквозь зубы процедил:
— Какая трогательная идиллия…
Саша Ковалев удивленно встопорщил брови:
— О чем этак?
— Полюбуйся, — махнул Новоселов за окно.
Ковалев подошел к товарищу, вглядываясь в городской пейзаж, спросил:
— Что тебе не по сердцу?
— Видишь? Фартучки снимают, мастерки складывают… По нашему законодательству трудятся: восемь часов, перерыв на обед… Сплюнуть хочется…
— Знаете, ребятки, мне тоже хотелось…
Ковалев и Новоселов разом обернулись на голос. В проеме двери, держа папку, как держат все женщины в мире — прижатой к груди, стояла Серафима Мартыновна Свиридович. Впору бы броситься к ней, стиснуть в объятиях. Ясно же — перевод принесла, которого, маскируясь деланным спокойствием, ждали с таким нетерпением.
Новоселов, вспоминая рассказ гомельского свидетеля — Леонида Герасимовича Смирнова, глядел на женщину с восторженным удивлением. Небольшого роста, худенькая, Свиридович, если не очень приглядываться, казалась девчонкой. Разведчица, подпольщица… Пережитого ею кому другому — на три жизни хватит. На пенсию пора, а она все воюет.
«Любопытно, как поведет себя, если сказать, что был в Гомеле, виделся со Смирновым?» Подумав это, решил — лучше сюрпризом. А для сюрприза сейчас не время и не место.
— Давайте-ка запрем наши находки в сейф, — предложила Серафима Мартыновна, — и ко мне. Сбегала в перерыв, тесто поставила. Пирог с ранними яблочками состряпаем, Столовки-то надоели, наверно?
Было бы свинством отказаться от предложения Свиридович, но… И Новоселов поспешил на помощь другу, застывшему с растерянной физиономией:
— Мы только одним глазком, Серафима Мартыновна, а затем — чай. С пирогом, с удовольствием, с безграничной благодарностью.
Смотрели не одним, а шестью глазами, отпущенными богом на троих.
— Я расшила дело. Перевод — страница к странице. Так вам будет удобней, — Серафима Мартыновна подала два защемленных скрепкой листка. — Начните с этого.
Касаясь висками, Ковалев и Новоселов читали:
«Казачий батальон 624.
Характеристика на Алтынова.
Алтынов имеет твердый характер, знает, что он хочет. Свою роту, которая вначале была самой плохой в батальоне, он сделал лучшей. В бою отличается ухарством и храбростью, поэтому отмечен наградой для восточных народов — «Бронзовый меч второй степени». Но когда Алтынов находится под влиянием алкоголя, он совершенно перевоплощается, становится развязным, властолюбивым и делает такие вещи, в которых он сам позже раскаивается, потому я его неоднократно предупреждал. Последний выговор ему был дан за несколько часов до преступления. Почему он так быстро забыл его, мне самому непонятно.
Командир батальона обер-лейтенант Блехшмидт».
Сейчас бы сполоснуть лицо холодной водицей, положить немецкую папку слева, рабочую тетрадь справа — и до утра: читать, думать, анализировать, раскладывать по полочкам… Но пройденная марафонская дистанция давала себя знать. Друзья-чекисты понимали, что ни холодная водица, ни какой другой допинг не вернут сейчас силы. Для нового забега нужна передышка. Самым разумным виделось — принять приглашение Серафимы Мартыновны. И все же немецкое следственное дело удерживало.
— За какие, интересно, грехи кавалера «Бронзового меча» — под суд? — спросил Новоселов, изымая из папки другие листы.
Серафима Мартыновна ориентировалась в этих листках, как в собственном доме, указала страницы:
— Это показания казака Егорова Сергея. Из них много прояснится.
Первый допрос снимал представитель команды тайной полевой полиции при 624-м батальоне Альфред Марле.
«У Алтынова я служу денщиком…» — начал читать Ковалев и тут же ехидно протянул:
— Ничего не скажешь — их бла-го-родие…
— Кроме денщика, — вставила Серафима Мартыновна, — у Алтынова были еще конюх и личный повар.
— Повар, конюх и плотник… — пробормотал Ковалев.
— Плотника, кажется, не было, — улыбнулась Серафима Мартыновна.
— Плотник — сам Алтынов. И сейчас в Кошуках топором тюкает, — пояснил Ковалев и продолжил чтение:
«В тот день командир роты вернулся сильно выпивши, но на ногах держался. На кухне были я и задержанные гражданские лица. Алтынов прошел в свою комнату и велел дать покушать. Повар Блукер приготовил ему и отнес. Поев и полежав, ротный вышел на кухню в нижней рубашке и кальсонах, стал распоряжаться, кому и где спать. Девчонкам Ленке Гуповой и Варе Тарочке показал на широкую скамейку возле печки, отцу Гуповой и старым женщинам — на полу, а Латышкиной на печке. Керосиновую лампу задули. Алтынов сразу же забрался к Варьке Тарочке. Она толкнула его, и он упал на пол. Варьке убежала, а Ленка забралась на печку к Латышкиной. Тогда ротный приказал мне арестовать Варьку Тарочку. Я пошел выполнять приказ, но Тарочку не разыскал. Вернулся, зажег спичку и осветил на печке, думал, Варька Тарочка там, но там была Ленка Гупова. Ротный стал приставать к ней, велел слезать. Она заревела. Латышкина загородила ее собой и стала ругаться всякими словами. Алтынов сходил в комнату, принес наган и велел мне светить. Спичка только сверкала и не зажигалась. Алтынов сказал: «Таких расстреливать надо» — и выстрелил три раза на печку. Все кричали, на крик открылась дверь. На улице была луна, и в кухне стало светло. Я увидел на печке Латышкину с прижатыми к шее руками, по ним текла кровь. Старуха кричала. Дверь захлопнулась. Тогда я снова зажег спичку, и ротный выстрелил в Латышкину еще раз…
