— В таком случае, как только завидишь его, поворачивай обратно. Праквиц, ради жены возьми себя в руки! Обещай нам, что не дашь себе волю, не затеешь ссоры, сдержишься. Уйди, скажи: господин Штудман все уладит — и кончено! Это будет твоему тестю гораздо неприятнее, чем если ты распетушишься, он только того и ждет.
— Я не распетушусь, — сказал ротмистр обиженно, — петухи петушатся — я не петух!
— Значит, обещаешь!.. Отлично! Замечательно! Не откажешься же ты от своей ржи…
— Раз мне придется ее отдать…
— Предоставь это мне! Предоставь мне все дела. Я уж найду пути! Теперь ты наконец получишь деньги, много денег, плоды твоей работы — что нам зимой делать, мы еще подумаем…
— Господин фон Штудман прав, — поспешно сказала фрау фон Праквиц. Сейчас самый неподходящий момент отказываться от аренды. Передай ему все…
— Ну конечно, я так, дурачок, — проворчал ротмистр. — Штудман — вот это человек! За три недели сообразил то, чего я три года понять не мог. Я…
— Идут! — ворвалась в контору Вайо.
Пагель следовал за ней несколько медленнее.
— Так! — сказал ротмистр, обрадовавшись предлогу улизнуть из ненавистной конторы. — Наконец-то! Я думал, и тут сорвется. Пагель, голубчик, позаботьтесь, чтобы людей сейчас же накормили, чтобы выдали все нужное для работы и так далее. Сегодня после обеда вам не придется идти в поле…
Пагель ясным взглядом ласково посмотрел на хозяина.
— Слушаюсь, господин ротмистр! — Он щелкнул каблуками и вышел из конторы.
— Праквиц, что ты делаешь?! — воскликнул Штудман. — Ты же уволил Пагеля! В три он уезжает!
— Я уволил Пагеля? Ах, не говори глупостей, Штудман! Ты же видишь, молодой человек меня правильно понял. Распушил как следует, чтобы такой щенок не забывался, — и дело с концом! Я ведь не злопамятен!
— Нет, ты не злопамятен! — сказал Штудман. — Ну, посмотрим-ка, что за людей прислали. Любопытно поглядеть, на что похожа такая коллекция из пятидесяти арестантов!
5. ГУСАРЫ ПРИШЛИ
Да, они подходили к Нейлоэ.
Там, где большая дорога на Мейенбург — Остаде проходит через Нейлоэ, там они и появились, по четыре в ряд, через каждые четыре ряда надзиратель, — и они пели громко, звонко и с чувством песню про место для всех дорогое, про матери родной могилу.
— Боже, они еще поют! — простонала сидевшая у окна в замке фрау Белинда фон Тешов, обращаясь к своей подруге Ютте. — Мало того что мне загадят прачечную стряпней на этих убийц, теперь извольте еще слушать, как они горланят! Элиас, попросите ко мне барина! Убийцы и вдруг распевают песни неслыханно!
— Идут, идут! — кричали деревенские ребятишки, и тот, кто не был в поле на работе, бросал все как попало и куда попало, выходил на улицу и глазел — глазел во все глаза.
Тюремное начальство не поскупилось. Несмотря на тяжелые времена, людей приодели. Ни изношенной одежды, где заплата сидит на заплате, ни кургузых, до икр, штанишек для долговязых, ни курток, в которых утонуть можно, для низкорослых, — складно сидела чистая и опрятная, целая одежда, гордо пели они песню: "Мы — чертовой рати гусары!.."
Деревенские стояли на улице, разинув рты. Где же бритые наголо затылки, о которых им толковали? Где кандалы и наручники, в которые, по их понятиям, были закованы арестанты? Где мрачное, угрюмое молчание? Где злые, налитые кровью глаза? Ни каиновой печати, ни звериного облика, ни одного рыжего.
— Мать, чего пасть разинула, смотри косоротой останешься! — крикнул кто-то из команды, и все захохотали.
Да, в Нейлоэ ожидали большего, и, во всяком случае, ожидали совсем другого. В деревню вступал отряд мужчин самого различного возраста, больших и маленьких, толстых и худых, красивых, заурядных, безобразных — и все они были в отличном настроении, они ушли от глухого, мертвого гнета, от стен из железа, стекла и цемента, они были счастливы, что снова видят свет, весь божий свет, а не крошечный — да и тот подчас запретный кусочек тюремного окошка. Свежий воздух освежил их, солнце пригрело, это тебе не однообразное серое прозябание изо дня в день — новая работа, другая еда, мясо и курево, возможность поглядеть, — поглядеть и то хорошо, — на девушек, на женщину, как раз спешно спускающую рукав на голую руку, которой она только что месила тесто в квашне.
Они пели:
Вперед, продувные гусары,
Острожная чертова рать!
Нам любить, греша, нам грешить, любя,
Греша и любя, умирать.
И надзиратели тоже улыбались. И надзиратели тоже были довольны, что ушли от тюрьмы, от монотонной службы, с ее вечными парашами, дрязгами, непрерывными сварами, недовольством, наговорами, постоянным страхом перед неповиновением, вспышкой, бунтом. Арестанты получат вволю еды и курева, утихомирятся, не будут скандалить, — хотя уверенным никогда нельзя быть.
Надзиратели поглядывали на своих подопечных, можно сказать, даже доброжелательно. Ведь этим людям они отдали всю свою жизнь, и, пройдя все ступени отчаяния, ненависти, равнодушия, тюремщики кончили тем, что почти полюбили арестантов. Сейчас они такие опрятные, нарядные в выданной им новой одежде, такие довольные, так весело поют!
— Господин надзиратель, зайца видали?
— Господин надзиратель, столько протопаешь, сразу жрать захочется! Я сегодня за обедом три порции слопаю!
— Господин надзиратель, что сегодня на обед — гусятина?
Дети, как есть дети! Надзиратели знали, с кем имеют дело: это же не убийцы, — осужденных на долгие сроки в отряде вообще не было. Четыре года максимум, большинство осуждено на короткие сроки, да и то все уже отсидели добрую половину своего срока или почти все. Среди них нет никого по мокрому делу, нет китов воровского мира — но, несмотря на это, несмотря на их пение и веселье, они все же арестанты, то есть люди, которых лишили свободы и из которых многие готовы на все или почти на все, только бы снова получить свободу. С доброжелательством поглядывали надзиратели на свою команду, однако ни на минуту не забывали, что им, может быть, придется рисковать собственной жизнью, только бы не допустить арестантов до желанной свободы.
Красавица скажет: "Останься, друг,
Мы, право же, славная пара!"
— Я утек из тюрьмы, не удержишь и ты,
Мы — чертовой рати гусары!
— пели они.
— Идут! Идут! — крикнула Аманда Бакс в прачечной замка и так швырнула деревянный половник в горох с салом, что брызги полетели. — Пойдем, Зофи, поглядим. Из чулана для угля видна рабочая казарма.
— Не пойму, что тебя так разбирает! — холодно ответила Зофи. Подумаешь, арестанты — да я ради них шага лишнего не сделаю! Еще наплачемся, как будем им еду отпускать. Ведь это же преступник на преступнике!
Но все же она пошла вслед за Амандой и, чаще задышав, вместе с ней прильнула к маленькому оконцу в чулане для угля. Она видела колонну, слышала пение; она глядела, глядела, и не находила его в двигавшейся толпе, и думала: "А что, если его нет? Что, если его не отправили вместе с остальными?"
— Чего ты так вздыхаешь, Зофи? — удивленно спросила Аманда.
— Я вздыхаю? Вовсе я не вздыхаю! Чего ради мне вздыхать?
— Я тоже так думаю, — сказала Аманда довольно язвительно и снова прильнула к окну. Они еще не успели подружиться, так как до сих пор не было выяснено — которая кухарка, а которая помощница кухарки.
Позади колонны арестантов ехали две телеги из имения с поклажей: одеялами и мисками, оловянными ложками и аптечкой, кувшинами, ведрами, лопатами, кирками… А между телегами и колонной шагал один как перст старший надзиратель Марофке, человек роста, правда, небольшого, но персона важная, старший начальник уборочной команды N_5, откомандированной из Мейенбургской тюрьмы в Нейлоэ — неограниченный повелитель над пятьюдесятью заключенными и четырьмя надзирателями. У него были субтильные короткие ножки, зато они были всунуты в хорошо отглаженные серые брюки. Штиблеты на нем — только на нем одном — были начищены почти до блеска: перед вступлением в Нейлоэ он приказал одному из заключенных навести на них «глянец» в придорожной канаве. У господина Марофке большой колышущийся при каждом шаге живот, зато он облачен в синий мундир и опоясан ремнем, на котором висит сабля. Лицо же у господина Марофке, несмотря на его пятьдесят лет, нежное, как у девушки, белое и розовое. Зато при малейшем волнении оно багровеет. Топорщащиеся, как у кота, красновато-рыжие усы, глаза — бледно-голубые, голос визгливый и резкий. Но, несмотря на резкость и крикливость, господин старший надзиратель Марофке воплощенное добродушие — до тех пор, пока не усомнятся в его власти. Когда же это случается, он сразу становится злым, мрачным, мстительным, как пантера.
— Стой! — взвизгнул он.
Арестанты остановились.
— Налево кругом!
Они повернулись "налево кругом", по правде говоря, без особой военной выправки, ибо в 1923 году большинству людей все военное было ненавистно. Теперь они стояли спиной к казарме, а лицом к флигелю и усадьбе…
