окружающим ее людям. Перед полетом Мэриен ездила в Сиэтл повидать дочку Джейми. Она хотела после полета время от времени навещать племянницу, узнавать, как та растет, но теперь уверена, что принесет одно несчастье. Пусть Аделаида будет кем-то совсем другим. Пусть она не будет Грейвз[11].
Ветер выталкивает ее к длинной узкой бухте с черной водой. На нее оборачивается пролетающий со свистом альбатрос. Спускаясь, она видит на кочковатой горе птичьи гнездовья: огромные, ослепительно-белые птицы, словно комья снега в траве, которую полощет ветер. Между ботинок все еще блестящая черная вода. Пытаясь вырулить, она тянет стропы парашюта, но ветер неуклонно тащит ее к бухте, в море. Сразу за скалистым берегом, чтобы ее не отнесло дальше от суши, она отстегивает ремни и падает.
Холод воды. Ее сила. Она в конечном счете совершает свой нырок баклана, но ногами вперед. Видит мутный мрак, серебристый купол сверху. Оглушенная, будто рыба ударом палки, Мэриен пассивно наблюдает, как удаляется поверхность, пока не вспоминает, что надо потянуть за шнуры жилета и надуть его.
Она запомнит воздух и волны, тяжесть ботинок и одежды, отупляющий холод, испугавший ее почти дельфиний прыжок маленького пингвина из воды. Грохочет прибой. Черные канаты водорослей, длинные, толстые, как пожарные шланги, извиваются в поднявшейся волне, когда ее швыряет на камни – у нее в памяти остается только осколок броска: каскад пены, сильный удар. Жилет пропорот, лицо содрано, нос сломан. Последний кувырок в бурлящей воде, наконец под пальцами крупный песок.
Она с трудом выползает из воды, позволяет себе полежать неподвижно в промокшей одежде, потом перестук зубов напоминает, что надо идти. Густые, ломкие кусты цепляются за лодыжки, грязь засасывает ботинки. (Ей повезло с приливом. Позже, когда она пробудет на острове некоторое время и повторит маршрут, берега вообще не будет, только скала.) Она много раз садится, отдыхает, спотыкается и, когда добирается до хижины с радиомачтой и крутящимся анемометром, из трубы которой поднимается дым, переохлаждение уже полное. Собрав последние силы, она стучит в дверь.
Сознательное погружение
ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ
Вернувшись в Лос-Анджелес, перед съемками авиакатастрофы я взяла еще один урок пилотирования. На этот раз инструктором была деловая женщина в джинсах «рэнглер», со строго стриженными оранжевыми волосами и в очках-авиаторах.
– Я уже брала один урок, – сказала я ей, пока она водила меня по самолету, объясняя, что я вижу, – но, когда настала моя очередь взяться за штурвал, психанула.
– Что значит «психанула»?
– Не хотела лететь, и все. Отпустила все рычаги. Вот так, – я подняла руки, будто кто-то наставил на меня пушку.
– А сейчас хотите?
– Наверно, нет. Но попробовать хочу.
– Круто.
На сей раз был день и морской туман рассеялся, осталось только открытое небо, грязноватое от смога. «Каталина» покачивалась недалеко от берега; горизонт океана утопал в мягкой дымке. Во всех остальных направлениях тянул свои щупальца город. Самолеты, взлетающие из Лос-Анджелеса, задрав носы, вызвали у меня чуть не сострадание к нашей отважной маленькой «Цессне».
– Хорошо, – кивнула инструктор, когда мы с усилием свернули на Малибу, – давайте берите штурвал. Летите устойчиво и ровно, больше ничего.
* * *
На Гавайях, вернувшись от Джоуи Камаки в гостиницу, я плюхнулась ничком на кровать и заплакала. Я плакала из-за того, что Мэриен Грейвз не утонула и – для одного человека – не исчезла. Из-за доброты Джоуи, из-за того, что позавидовала Калани, не лишенной детства, из-за того, что я, как последняя скотина, завидую маленькому ребенку, чьи родители не могут ее растить, из-за Митча и своих родителей. Я плакала, так как завелась, а иногда нужно просто прореветься.
За моим балконом, за пляжем Вайкики, в самом центре Тихого океана солнце клонилось к закату. Воду усеяли серфингисты с досками. На мелководье играли дети. В кино я сейчас выбежала бы на пляж и опрометью бросилась в воду. Рожденная заново, навечно преображенная, я плыла бы на спине, блаженно улыбаясь небу.
Поскольку ничего лучше в голову не пришло, я надела купальник, спустилась на зеркальном лифте в роскошный, оформленный в этническом стиле вестибюль, выскочила в шлепанцах на улицу и с трудом прошла по идеальному мельчайшему песку. Скинув гостиничный халат, зашла в океан и нырнула.
Под водой, покачиваясь вместе с волнами, я представила, как песчаное дно полого опускается во тьму, к ушедшим под воду пустыням, каньонам, горным хребтам, потом снова поднимаясь к берегам континентов. Я думала о съеденных ржой и крошечными прожорливыми существами, заросших губками и кораллами кораблях, самолетах и костях, по которым шмыгают крабы. О «Пилигриме» и о том, что его никто никогда не найдет. Никто никогда не узнает, где искать. Когда я вынырнула, волна подбросила меня и толкнула обратно к берегу. Я снова заплыла. Я почему-то забыла, что солнце – огонь, что оно расплавлено, пока не увидела, как оно колышется, краснеет, соскальзывает, почти просачивается за море.
Потускнела вода, вспыхнули облака. Я не знала, что буду делать после окончания съемок. В голову пришло, можно поехать в Новую Зеландию или в Антарктиду, продолжить игры в сыщика, но нет, мне не нужна вся история. Ни одна история никогда не бывает полной. Погуглив Гризли-Сидящего-в-Воде, я узнала: он умер, когда кто-то забрался ему внутрь и отрезал кусочек сердца, но после этого тело его не разложилось, как будто без целого сердца он не мог больше перевоплощаться, даже в пыль. Я надеялась, Мэриен сохранила свое сердце целым.
* * *
Я положила руки на штурвал. Пластмасса была теплой от солнца, я чувствовала вибрацию двигателя. Инструктор показала мне, на какие приборы смотреть, где там у них горизонт, где крылья, как их выравнивать.
– Все хорошо? – спросила она.
– Кажется, да.
– Если немного потянуть на себя, нос поднимется.
Я потянула на себя. Ветровое стекло медленно наполнилось небом.
Лос-Анджелес, 2015 г.
ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ
Когда самолет ударяется о воду, звук отрубается, остается только слабый звон. Прежде был ветер, двигатели, мое учащенное дыхание, но в момент удара все уходит. Общий план: мощный, беззвучный всплеск в пустом море. Самолет покачивается на волнах. Нос уходит под воду, потом все остальное. Океан сам запечатывает себя. Огромные белые птицы парят над волнами, и слышен высокий, долгий звон, такой тихий, что может показаться наполовину воображаемым. Потом мы под водой, смотрим на меня и Эдди в кабине. У меня из носа поднимаются пузыри; на голове колышутся короткие волосы Мэриен. Эдди без сознания, его лоб в крови. Я наклоняюсь вперед, смотрю вверх на удаляющуюся поверхность океана – печально, но решительно. Закрываю глаза. Затем, словно чтобы оставить меня одну, пока я тону, монтажный стык – и вид «Пилигрима» в воде сверху, его тело погружается в черноту.
Я жду, что сейчас все станет черным, но сквозь темноту просачивается свет, разъедает ее, как плесень, заполняет экран.
– Это Барт придумал, – шепчет Редвуд, хотя, кроме нас, в просмотровом зале никого нет. – Белый.
Музыка затихает. Пошли финальные титры.
Лицо Редвуда ярко освещено отраженным светом. Он показывает:
– Вот!
Его имя на экране, затем оно исчезает.
Я не смотрю на свое.
– Готов? – спрашиваю я, и, встав, мы через боковую дверь выходим в ослепительный полдень.
Не такая уж крупная победа, что я не психанула на «Цессне», не мотала ее во все стороны. В основном я чувствовала облегчение. И некоторое удивление. А потом, вероятно, опять влезла в шкуру Мэриен Грейвз, так как на секунду ощутила свободу.
Конец
Она в океане, как и было задумано с самого начала. Большая ее часть разбросана по холодному южному морскому дну, но отдельные мельчайшие, легчайшие частички, плавающую пыль, еще сносит течение. Рыбы съели несколько ее крошечных комочков, пингвин съел одну из этих рыб, срыгнул своему детенышу, и какая-то бесконечно малая ее кроха в виде гуано на время вернулась в Антарктиду, в гнездо из гальки, пока шторм не смыл ее обратно в море.
Она умирает дважды, во второй раз через сорок шесть лет после первой смерти. Она умирает в Южном океане, на овцеводческой ферме Фьордленда, в Новой Зеландии.
* *
