Она едва слышно, по-видимому, без всякой задней мысли, задала вопрос, который, впрочем, задавала и раньше:
— Ты действительно собственными глазами видел его в этом соборе?
Эрвин, внутренне растерявшись, ответил с внешним возмущением:
— Конечно. Я тебе уже не раз говорил это! И то, что в последний момент я заметил знак, о котором мы договорились, знак, поданный рукой или ногой.
— Разве он был уже в наручниках?
Эрвин ответил так, будто после этого события прошло лишь несколько часов:
— Ах, нет. Как ты это себе представляешь? В таких случаях они не арестовывают на глазах у всех…
Несколько минут они лежали молча. Недоверие, сомнение, опутавшее их, как паутина, отбило у них всякое желание разговаривать, не говоря уже о любви.
Эрвин думал: «Конечно, Лора сильная, конечно, она замечательная женщина. Она многое мне объяснила. Она облегчила мне душу, успокоила меня. Но права ли она? Как бы там ни было, сердце мое все еще словно налито свинцом. Зачем она так мучает меня прошлым?»
Точно так же, как бывают недосказанные слова, бывают и недодуманные мысли… Он только было подумал: «В Луккау никто меня не станет искать, даже Лора не знает, где это». Но вдруг, тут же, эту мысль будто ветром сдуло.
Он открыл ей дверь. Лора сама попросила не провожать ее. И потому это не выглядело последним прощаньем и осталось в его памяти как бы лишь одним из многих расставаний, словно им предстояло прожить несколько жизней.
О пакте между Гитлером и Сталиным Эрвин узнал в Луккау. Его как громом поразило. Вот когда ему ужасно нужна была Лора, ее разъяснения, ее сила, ее свежее здоровое лицо. А он совершенно один, сбитый с толку в этом глухом маленьком городишке! Он довольно хорошо устроился у господина Шульце, у которого была картонажная мастерская.
Его гневная растерянность из-за непонятного договора постепенно улеглась… Он даже порой испытывал своего рода удовлетворение: в такие времена все возможно.
Гитлер напал на Польшу. Франция и Англия объявили войну Германии, и Эрвин снова подумал: как мог Хеммерлинг все это предвидеть заранее? Как могла Лора так твердо верить ему?
У Шульце был родственник, владевший небольшой, но единственной в их городишке типографией, где теперь в первую очередь печатали официальные призывы и воззвания. Так как этот родственник, ощутив воинственный зуд, отправился в Польшу, заботы о типографии взяло на себя государство и доверило Шульце управлять ею. Эрвин охотно и умело заменил там своего хозяина, а когда вскоре обнаружилось его знакомство с печатным делом, он объяснил, что в свое время обучался этому, но не закончил ученья, потому что его отец остался без работы и ему, Эрвину, пришлось помогать матери.
Хотел этого Эрвин или не хотел, но по стране разлетались сотни тысяч свастик, вышедших из их типографии.
У Шульце была уже немолодая, очень костлявая, но хитрая и проворная дочь. Ее звали Эльфрида. По вечерам, разговаривая с отцом, она убеждала его, что Эрвин — он был теперь по документам уже не Вагнер, а Шустер — мог бы стать подходящим компаньоном в деле. Отец и дочь не говорили напрямик того, о чем думали, но Эрвин расценивался ими прежде всего как будущий зять. До сих пор у Эльфриды не было женихов, но теперь она, казалось, приглянулась Эрвину. Практичный парень, думал Шульце. Впрочем, Эрвин умел и поухаживать.
Он давно привык во всех случаях жизни думать: Лора права, Лора неправа. И когда он женился на Эльфриде, то нашел себе странное оправдание: а что же мне, преследуемому, оставалось делать?.. Даже договор между гитлеровской Германией и Советским Союзом, казалось ему, косвенно оправдывал этот шаг.
Эльфрида Шульце благодаря своей хитрости и изворотливости стала полезным членом женской организации национал-социалистской партии. Новая форма скрывала ее худобу. Она умела приказывать, а когда надо — спеть и посмеяться… Ее вызвали на несколько дней в Берлин. И Шульце, оставшись наедине с зятем, тут же принес с чердака несколько связок каких-то газет и велел Эрвину быстренько сжечь их. Бросив беглый взгляд, Эрвин понял, что они уничтожают социал-демократическую литературу.
Внезапно их собственная мастерская была превращена в экспедиционную контору для рассылки газеты «Луккауэр беобахтер», предназначавшейся для окрестных крестьян. На упаковке и рассылке газет Эрвин без всякого неудовольствия заменил тестя. Иногда на невозмутимо хитрое лицо старика набегала тень какой-то грусти. И Эрвин испытывал даже угрызения совести, когда обычно лукавые глаза Шульце смотрели на него, пусть всего несколько мгновений, без всякой хитрости, задумчиво-серьезно. «Что же он может подозревать? — думал Эрвин. — Даже Лора не подозревает, где я». Он часто неподвижно смотрел перед собой невидящими глазами.
Шульце спрашивал: «Чем ты озабочен, Эрвин?» Тогда Эрвин стряхивал с себя оцепенение. Когда они сидели в душной комнате и тесть от скуки в десятый раз читал одно и то же место из «Луккауэр беобахтер», в голове Эрвина, как будто ничем не занятой и измученной всем, проносились белые и пестрые птицы воспоминаний. Не он мысленно шагал сейчас по некогда знакомым городам. Скорее наоборот, сами эти города как бы скользили мимо него. Его родной город, светлый и тихий. Лесистые холмы вокруг него. Озеро с палатками на берегу. Причудливый мост над мутной речушкой в Эрфурте.{11} На крутом холме уходили ввысь стены собора. Башни по сей день господствовали над городом и над ним самим. Однако отдельных людей он изгнал из своей памяти, хотя ими и кишели улицы Лейпцига. Потом появился Кельн, и он отчетливо увидел остановку на Ганзаринге, а в Наумбурге сквер перед собором был все таким же серо-зеленым. Вот перед ним возникли скульптуры. Он знал их только по открыткам: ведь он так и не входил в собор. Коротко промелькнул Гиссен, в аудитории зажегся свет, проворные студенты вбегали и выбегали из здания. Так много знакомых городов, но и несколько таких, где он побывал лишь проездом. Может быть, сейчас где-то кому-то вот так же вспоминается Луккау. Здесь мысли людей были такие же чахлые, как всходы на окрестных полях…
Эльфрида вернулась из Берлина довольная, с чрезвычайно важным, как она пояснила, поручением. Ее снова и снова вызывали в столицу. Она требовалась там для бог весть каких дел. Оставшись вдвоем, мужчины молча сидели друг подле друга, и все же без Эльфриды им было лучше.
Даже Луккау встряхнуло от спячки, когда Гитлер напал на Советский Союз.
Эрвину сочувствовали из-за того, что он был непригоден к военной службе, но и подтрунивали над ним. Он опускал глаза, однако на самом деле был рад. Первой мыслью его было: теперь Гитлеру конец, и от этого его сердце билось учащенно. Но он также говорил себе: «Когда у Гитлера все сорвется, — ведь Лора и Хеммерлинг были, наверно, правы, — объявится кто-нибудь из старых товарищей. Мне придется посмотреть в глаза этому человеку. Как я смогу тогда объяснить свое исчезновение?»
Старый Шульце был вполне доволен зятем, которому не угрожал призыв в армию. А вот Эльфрида стыдилась своего мужа и не скрывала этого. В Берлине ее встречали с разными военными, даже в черных мундирах…
В Луккау часто вывешивали флаги. Все были в ожидании: с часу на час вермахт войдет в Москву.
— В такую зиму, как у них там, — говорил торговец углем — серьезно или с иронией, — ни один человек не спасется, уж там-то я давно распродал бы весь свой уголь.
Гитлер не взял Москвы, однако он все глубже вгрызался в Советскую страну. Душа Эрвина тоже была истерзана, изранена блицкригом. Эрвин стиснул зубы. То он впадал в отчаяние, то его охватывала растерянность. Годами он не чувствовал, что у него есть сердце в груди. Теперь оно иногда стучало в бешеной надежде. Но когда над городом снова развевались флаги, он все же думал с некоторым облегчением: «Теперь никто больше не сможет призвать меня к ответу». И при всем том он стыдился своих раздвоенных мыслей: под маской безразличия он прятал глубокое огорчение, узнав, что захвачены Харьков и Крым, а потом и часть Кавказа.
Франция была уже давно оккупирована. Эльфрида пришла однажды домой сияющая. Ее посылают с группой девушек в Париж. Там в различных учреждениях требуется их помощь. Она до блеска начистила свои пуговицы и ярко накрасила губы. Отец насмешливо посмотрел на нее и подтолкнул локтем Эрвина, тот пожал плечами…
Когда дивизии вермахта были остановлены у Сталинграда, даже в Луккау люди потеряли терпение. Флаги прямо-таки не могли дождаться, когда же они снова станут развеваться над улицами. И вот наконец их повесили, но — приспущенными в знак траура. Правда, и всенародный траур в этом городишке был жидковат, как, впрочем, позднее и новое ликование по поводу нескольких одержанных побед. Орали и веселились разве только в двух ресторанах, когда туда заходили отпускники или старые эсэсовцы. Эрвин давно уже не был в Луккау единственным, кто волочил ногу. Он поглядывал на своего тестя и старался во всем ему подражать. Его серая, преждевременно дряблая кожа скрывала теперь второго Эрвина, и когда наружный Эрвин кричал вместе со всеми «хайль», тот, что был спрятан внутри, не издавал ни звука, когда наружный, казалось, скорбел вместе со всеми, спрятанный — ликовал.
